«Пока вы живы, старшие мои…»
М. Луконину
Пока вы живы, старшие мои,
чьи речи и намеренья не лживы,
душе не оказаться на мели.
Не допустили б вы, пока вы живы!
Терзали вас забвенье и чины,
тоска и славы золотые жилы,
но и добро и зло обречены
с достоинством сносить, пока вы живы.
Сродни вам скомороший вольный дух
и таинство танцующего Шивы…
И если чей огонь в ночи потух,
он все-таки горит, пока вы живы.
Пока вы живы, не корю себя
за то, что ни успеха, ни наживы
бесплатно не отмерила судьба.
А как иначе жить, пока мы живы?
Не обманула никого в любви
и не врала ни с целью, ни без цели.
Пока вы живы, старшие мои,
вы кое-что нам все ж внушить успели.
Пока вы живы, старшие мои,
пусть корвалол заместо водки пьете, –
хотя и нам седины намели
года, – нам молодыми быть даете.
Почтительнее дочери родной,
здороваюсь, как робкий отрок, стоя.
Как дорог мне ваш нрав, вполне земной,
и ваши несравненные застолья!
В морщинах, погрузневшие уже –
особой красотою хороши вы…
Есть на кого равнение душе
с отрадою держать, пока вы живы.
Так проживу все, что – один лишь раз,
как зернышко с живучей вашей нивы.
Пусть кто-нибудь когда-нибудь и нас
вознаградит таким: «Пока вы живы…»!
Над миром птицы разливаются
на голых ветках, на весу.
Поют, ну прямо разрываются!
Они предчувствуют весну.
Гляжу на птиц непонимающе.
Их голоса звучат, как зов,
из почвы травы вынимающий,
с весны снимающий засов.
Как будто ими дерн питается,
и плес, и каждый лист в лесах…
Но есть еще побольше таинство,
таящееся в голосах.
Вот эта крохотная горлинка,
что так ничтожна, так сера, –
ее серебряное горлышко
куда огромней, чем сама!
Я палкою по ветке стукаю.
Она летит, смешна, мала,
и не волшебною свистулькою,
а так, букашкой в два крыла.
Но, словно бы томима голодом,
все безысходней, все сильней
она томится дерзким голосом,
ему темно и тесно в ней.
И так, как после вдоха выдохнуть
наполненная грудь должна,
стремится птица голос вытолкнуть,
который больше, чем она…
В том, что обычно необычное,
я убедить себя спешу.
И не ревниво, не обидчиво
за серой горлинкой слежу.
Потом на улицу сугробную,
вполне надеясь на успех,
я выхожу и голос пробую.
Но слаб он, как осевший снег!
И сразу всё вокруг шатается,