Общего разговора нет. Он делится между отдельными парами. С разных концов долетают отрывочные фразы. Вот, например, говорит бермудец, пробывший тринадцать лет в отсутствии: «В природе женщин задавать избитые, ни к чему не ведущие, непоследовательные вопросы, вопросы, приводящие вас от ничего незначащего начала к ничему неведущему концу». Ответ бермудца, пробывшего в отсутствии тридцать семь лет: «Да, и при этом еще думают, что они обладают логическим, анализирующим умом и рассудочными способностями. Так и видишь, как они начинают возбуждаться, когда чуют в воздухе какое-нибудь рассуждение». Это уж настоящие философы.
Два раза с тех пор, как мы вышли из порта, наша машина останавливалась минуты на две. Теперь опять остановилась. Бледный молодой человек задумчиво произнес: «Ну, вот машинист опять уселся отдыхать».
Серьезный взгляд капитана. Могучие челюсти его на минуту перестают работать. Захваченный вилкой картофель останавливается на полпути в его открытый рот. Он спрашивает ровным голосом: «Так вы думаете, что машинист двигает корабль ручкой, которую он вертит руками?»
Бледный юноша думает с минуту, и затем отвечает, поднимая свои невинные глаза: «А разве нет?»
Дальнейший разговор сразу обрывается и обед оканчивается в относительном молчании, которое нарушается лишь журчанием моря да усердным щелканьем челюстей.
Покурив и прогулявшись по палубе (качки не было, чтобы мешать нашим движениям), мы начали подумывать о вистике. Спросили живую, услужливую ирландку-буфетчицу, есть ли на корабле карты.
— Спаси Бог вашу душу, голубчик! Конечно, есть. Правда, неполная колода, но не настолько неполная, чтобы это могло иметь значение.
Тут я вспомнил о морокском ящичке с картами, который я нечаянно сунул в чемодан, приняв его за флакон с чем-нибудь.
Таким образом часть нашей компании убила вечер за картами; мы сыграли несколько роберов и все были готовы к шести «склянкам», корабельному сигналу, по которому полагается тушить огни и ложиться спать.
Сегодня после второго завтрака в курительной каюте много болтали. Старые капитаны рассказывали массу случаев из капитанской жизни. Особенно болтлив был капитан Том Боулинг. У него есть это пристрастие к подробностям, которое является иногда у людей, привыкших к уединенной деревенской жизни или к жизни на море в долгие плавания, когда делать почти нечего и нечего дорожить временем. Дойдя до самого интересного места в рассказе, он говорит: «Ну-с, так вот, как я вам рассказывал, руль был сломан, корабль пущен по ветру, носом вперед, прямо на ледяную гору. Все притаили дыхание, остолбенели; брам-стенга подается, паруса развеваются, как ленты, сначала падает одна мачта, за ней другая… Бум, крах, крах! Берегите головы! Станьте дальше! Вдруг откуда ни возьмись Джонни Роджерс, с вылебовкой в руках; глаза у него горят, волосы развеваются… нет, это был не Джонни Роджерс… позвольте, кажется, Джонни Роджерса в эту поездку с нами не было… Я хорошо помню, что один раз он с нами плавал, почему-то мне кажется, что он записался именно на это путешествие, но был ли он или не был, или где-то остался, или еще что-то случилось…» и т. д. и т. д. до тех пор, пока весь интерес к его рассказу пропадает и никому нет дела, пробил ли пароход ледяную гору или нет.