– А мы тут смотрим, как упражняется Эдуард, дорогая Сесилия, – приветствовал он на подходе сестру. – Очень, очень многообещающий молодой человек. Хотя при его крови как могло обстоять иначе? Вот бы знать, будет ли в его возрасте столь же рослым его тезка король Эдуард? Мальчик растет как отборный пшеничный колос – всякий раз не успеешь оглянуться, а он уж вытянулся еще на дюйм. Мне кажется, твоего мужа он перерастет. Готов побиться об заклад.
Между тем сестра нянчила у груди своего младшенького, что лежал в надетой через плечо вышитой суме. Точнее, не лежал, а верещал с такой громкостью, что уже в нескольких футах становился несносен. Чувствовалось, что настроение Йорка с приближением жены меняется с радужного на пасмурное.
– А ну, как там мой племянник? – с напускной жизнерадостностью спросил Солсбери.
– Да вот мучается, до сих пор. Я нашла лекаря, который попробовал его распрямить, но бедняжка так зашелся, что я не выдержала. Это ты все устроил? – Она пронзила Йорка взглядом, под которым тот невольно отвернулся.
– Я всего лишь решил попробовать, Сесилия. Человек придумал что-то вроде деревянных растяжек, способствующих росту, всего на каких-то год-два. Есть у меня и мастера, готовые с твоего согласия их изладить. – Под новым, еще более свербящим воплем Йорк, наморщившись, сунул себе палец в ухо. – Боже ты мой, сил нет! Это чадо совсем лишилось сна, все только плачет и плачет. Я подумал, если ему вытянуть спину, для него это будет облегчение.
– Или же его переломит как тростинку, и жизни конец! – бросила Сесилия в сердцах. – Об этих твоих растяжках я больше слышать не желаю. Ричардом отныне занимаюсь я. И не дам истязать его болванам, что выкручивают ребенка, будто тряпицу!
Не желая присутствовать при ссоре супругов, Солсбери отошел, якобы заинтересованный тем, что происходит во дворе, и намеренно завернул за столб, чтобы дать им хотя бы видимость уединения. Боже, какая неловкость – не по своей воле наушничать, когда бранятся муж с женой, да еще так, что всюду слышно, а им до этого и дела нет. Он закусил губу, когда снова заговорил Йорк.
– Сесилия, – сказал он громко, чтобы перекрыть ор ребенка, – если б ты имела к нему милосердие, ты бы выставила его на зимнюю ночь в люльке, чтобы холод взял свое. Ему уже два года, а он только и делает, что вопит дни и ночи напролет! У древних спартанцев, между прочим, был такой обычай, и никто их за это не осуждал. Мой медик говорит, что ему крючит хребет и дальше будет только хуже. Жизнь его будет проходить в боли, и он не поблагодарит тебя за то, что ты из жалости вырастила его калекой. Или ты хочешь унизить мой дом скрюченным сыном? Чтобы это свело его с ума и он жил где-нибудь в одиночестве, не видя света, и слуги смотрели за ним, как смотрят за бешеной собакой или дурачком? Нет греха в том, чтобы отпустить на волю его душу, выставив ночью на холод. Меня в этом заверил лично отец Самуэль.