— А что, Иеротей, у животных тоже есть душа? — с улыбкой переспросил он.
Работник приостановился, внимательно взглянул на семинариста и, снова зашагав, заговорил:
— Как же не быть! Святый боже, конечно есть! Сами-то разве никогда не слыхали, как мычит корова, как мычит теленок, разве не видали, как собака прямо-таки извивается, когда видит хозяина? А все из-за того, что у них есть душа, домнишор Василе. Только у двух скотов, как я полагаю, нету души.
Иеротей замолчал, вытащил из-за широкого кожаного пояса истрепанную книжицу, посмотрел на нее и сунул обратно.
— У каких же это скотов? — поинтересовался семинарист.
— У свиньи и вола, — без колебаний ответил работник.
— У свиньи и вола?
— Ну да! Свинья только и знает, что жрет! А вол смотрит своими дурацкими глазами. Можно подумать, что у него не глаза, а простывшие галушки.
Василе Мурэшану от души расхохотался, и смех его разнесся далеко-далеко по лесу. Бричка понемногу продвигалась вперед, лошади шли шагом.
Иеротей замолчал, опустил голову и лишь изредка поглядывал по сторонам. Молчал и Василе. Он с удовольствием шагал по дороге. В ветвях деревьев щебетали птицы, на маленькой полянке пел дрозд.
Так они шли довольно долго: работник впереди, молодой хозяин сзади; как вдруг Иеротей повернул к семинаристу свое унылое лицо.
— Видали? — спросил он и двинулся вперед.
Василе Мурэшану догнал работника и зашагал с ним рядом.
— Чего?
— Да лес! — вздохнул Иеротей.
— А что с ним, с лесом? — поинтересовался Василе.
Но как ни старался, не вытянул из Иеротея больше ни слова. Тогда Василе принялся гадать: что же хотел сказать работник. Иеротей шагал теперь рядом с лошадьми, иногда ласково понукая их и похлопывая грубой ладонью по крупам. А лес вокруг них, казалось, будто вырос, — прямо в небо упирались могучие буки-великаны, и редко-редко в их просторных кронах сквозила голубизна. Но внизу лес был довольно редок, и далеко виднелись его блестящие белоствольные колонны, которые выстраивались иной раз в ряд, как гигантские свечи. Склон делался все круче, но неколебимый покой древнего леса держал в узде, казалось, коварство горной дороги, вливая в душу спокойную уверенность. Шагая по скользкой тропинке обок проселочной дороги, семинарист вспоминал, что всякий раз после летних каникул, покидая родной дом со стесненным сердцем, он обретал покой и радость, благодаря этому лесу. Разлука с домом всегда давалась тяжело Василе; приближалось первое сентября, и он невольно начинал тосковать, и, даже учась уже в шестом и седьмом классе, не мог, к собственному стыду, удержаться от слез, когда, прощаясь, целовал руки родителям. Вся дорога вплоть до этого леса представлялась ему путем на Голгофу. Он обычно молчал и только растравлял себе душу вздохами. Но, войдя в лес, которым не переставал восхищаться, Василе, сам не ведая почему, мало-помалу успокаивался, вздыхал все реже, мысли в голове его прояснялись, в душе крепла решимость. И хотя под сенью этих огромных деревьев не было ничего, кроме покоя и тишины, у Василе Мурэшану всегда оставалось ощущение, что он испил из источника жизни и силы. И это ощущение не покидало его до самой гимназии, а порой и дольше. Он давно знал, что дорогой из Вэлень в город непременно прильнет к чудотворному источнику. Не раз ему казалось, что посреди дороги его поджидает незримый друг и наделяет волей и силой. Он не отдавал себе отчета, что за перемена происходит в нем, и только знал: попав в густую, напоенную ароматами лесную тень, будет смотреть широко открытыми зачарованными глазами на высокие белые колонны, слегка гудящие из-за раскачивающихся вершин, вознесенных высоко в небо. Дорога начинала светлеть, и он был уже другим: на губах расцветала улыбка, сердце начинало петь.