Для многих читателей Анна Аркадьевна Каренина стала воплощением женской прелести и обаяния. Неудивительно, что, желая подчеркнуть привлекательность той или иной женщины, ее сравнивали с героиней Толстого.
Многие дамы, не смущаясь судьбой героини, страстно желали на нее походить (выделено нами. – Авт.)» [10].
Мы думаем, что «многие дамы» не только «страстно желали», но и на практике последовали примеру Анны Карениной (исключая последний акт, связанный с паровозом), искалечив, в результате, множество судеб, своих в том числе.
Ведь если отойти от восторженных и сочувствующих эпитетов, целиком обязанных таланту Толстого, голая правда выглядит так: замужняя женщина, мать малолетнего ребенка, в угоду своей страсти изменяет мужу, бросает сына и кидается в объятия молодого любовника.
Где оказались семейные и христианские ценности? Куда делся материнский долг? Куда исчезли женская скромность и порядочность? Все побоку, если на горизонте – молодой красавчик, а дома – пожилой муж. Ради удовлетворения своей страсти можно всех бросить и предать. То, что это была страсть, влюбленность, а не настоящая любовь, Анна не понимала, как, впрочем, не различают эти понятия и многие наши современники, но об этом чуть позже, в главе 2.
Ни один из героев «Анны Карениной» – а их в романе немало – не проявил ни малейшего понимания смысла жизни и значения ее уроков, ради прохождения которых мы и приходим в этот мир. Да и откуда взялось бы у них такое понимание, если им не обладал сам автор романа! В каком состоянии духа и сознания он творил свои произведения, хорошо понятно из его же собственной «Исповеди»:
«…Так я жил, но пять лет тому нaзaд со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты снaчaлa недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впaдaл в уныние…
Случилось то, что случается с каждым зaболевaющим смертельною внутреннею болезнью. Снaчaлa появляются ничтожные признаки недомогания, на которые больной не обрaщaет внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно нераздельное по времени стрaдaние. Стрaдaние растет, и больной не успеет оглянуться, как уже сознает, что то, что он принимал за недомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это – смерть…
Я почувствовал, что то, на чем я стоял, подломилось, что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить…
Жизнь моя остaновилaсь. Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным… Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догaдывaлся, в чем она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица. Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели…