Гнев Елисеевича я попытался смягчить рассуждением о типизации, обобщении, наконец, праве автора в художественном произведении…
Он с какой-то веселой снисходительностью выслушал меня и, приложив руку к сердцу, поблагодарил:
— Спасибо, батенька! Уважил, дорогой! А то мы тут совсем одичали: с медведями в обнимку спим, шилом бреемся, ветром греемся…
Благодарность Тимофея Елисеевича меня дважды вгоняла в пот. Я стоял перед ним, как нашкодивший, школьник у Столика строгого учителя, и помалкивал. Свою признательность за «просвещение» он кончил вопросом:
— А вас какие заботы привели в наши края?
— Меня?.. Я… Я должен написать очерк о первом кладе молодого геолога. Желательно взять героиней девушку-москвичку.
— О первом? — переспросил Криница и сразу предупредил: — Адресом ошиблись, батенька!
По гордо приподнятой голове и хитроватой улыбке Елисеевича я понял: карта моя бита. Возвращение из командировки с «проколом» меня не пугало. Просто не хотелось идти на ковер к Шумейкину, видеть веселенькие глазки редакционной сплетницы и пустоцветки Маи Саблиновской, слушать рокочущий бас старого журналиста Серафимыча.
Он, как правило, новичков-неудачников всегда успокаивает будущим. И получается все это у Серафимыча мило, просто, легко, но немного туманно: «Запомни, старина, у настоящего газетчика нет прошлого, нет сегодняшнего… Он обязан жить только завтрашним днем. Только завтрашним!..»
— Да вы, батенька, совсем скисли! — заметил Криница, когда я сунул в рот сигарету горящим концом. — Неужели, думаете, на моей партии белый свет клином сошелся?
«А Елисеевич, пожалуй, прав, — немного воспрянул я духом. — Поживу здесь недельку-другую, пригляжусь к людям… В нашем деле так: не знаешь, где найдешь, где потеряешь».
Пока я занимался самоутешением, летчики выгрузили приборы в черных сундучках, поколдовали над картой, а когда самолет оторвался от земли и, будоража безмолвную тайгу веселым рокотом, лег курсом на Усть-Кут, Криница предложил мне переодеться в робу и помочь прослушать подозрительную сопочку.
Зеленую сопку, заросшую густой травой от пяток до макушки, мы прослушивали часа три. Я кувалдой забивал в коричневую землю стальные штыри, тянул от приборов к ним провода, зажимал их в клеммы… Тимофей Елисеевич показания приборов вносил в блокнот и, что-то напевая, сиял от радости. Порою он умолкал, долго глядел на дальние сопки, повитые голубой дымкой, потом чертил в красной записной книжице ровные линии, помечал их латинскими буквами и сам себе поддакивал: «Так-так-так…» Я один раз осмелился спросить, какой клад может скрывать зеленая сопка, и сам был не рад. Тимофей Елисеевич, багровея, срывистым голосом подал команду: