– Как там дела? – угрюмо поинтересовался мужчина.
Михеевна уже справилась с приступом. Она отдышалась, поправила косынку, сердито одернула халат и зачем-то снова вытащила из кармана пачку папирос, видимо, мысленно размышляя, стоит ли послать ее следом за окурком в канаву. После долгой и изнурительной внутренней борьбы пачка благополучно вернулась на место. Повитуха вздохнула. Велика сила привычки.
– Хреново. Она ж, зараза, скоблилась два раза, тайком от тебя, – сказала она, осознавая, впрочем, что выдает секрет роженицы, но мужчина лишь хмыкнул в ответ – из чего можно было сделать вывод, что он в курсе родильных дел собственной жены.
– Вот дите и не идет, сидит там и не выходит, – подытожила акушерка, по-своему оценив молчание мужчины. – Скоблиться нельзя было ей. Помереть может. Вместе с дитем.
– Не может, помереть – не может! – спокойным тоном возразил ей мужчина, – у нее же семья. Вот куда мы без нее денемся?
Вопрос был явно риторическим, но акушерка, услышав его, на некоторое время потеряла способность нормально разговаривать. Михеевна выпучила глаза, отчего стала походить на бешеную корову, ее впалые щеки заходили ходуном от ярости, а безвольная рука вновь полезла в карман синего рабочего халата за «Беломором». Рука пошарила, потискала пачку, но не достала, наверное, из-за того, что она услышала дальше.
– Лишь бы Ханна осталась жить, а дите… Дите пускай как хочет, – сказал мужчина, и, постукивая костылем, неспешно заковылял по Тихой улице. Вдоль улицы тянулось старое еврейское кладбище. Женщина еще долго пялилась в темноту Александровской фермы, пытаясь разгадать страшную загадку, скрытую в словах мужа Ханны, но ничего не разгадала, только головную боль себе нажила. Она нагнулась и набрала пригоршню снега, пожамкала, помяла его в руках, наблюдая, как стекает с кистей талая вода, затем потерла мокрыми ладонями виски, пытаясь успокоить разыгравшуюся мигрень. И вдруг темноту прорезал истошный женский крик, видимо, у роженицы все же начались потуги. Ханна исходила диким криком, всей душой желая быстрее избавиться от страданий, ужасные муки пронизывали все ее существо с головы до пят, беспомощное тело горело нестерпимым жаром. А все из-за него. Завелся в ней нечаянный, нелюбимый, нежеланный ребенок. И никак от него не избавиться, ничем его не вывести, даже скоблилась два раза, но судьба оказалась сильнее обстоятельств. Женщина кричала от нестерпимой боли, но торжествующий детский плач заглушил истошные женские вопли. Ребенок стремился жить вопреки желаниям взрослых.