Тема была старая, больная. Рассказывать, как Слащев предал его и бросил при бегстве из Крыма, не хотелось.
— Насколько я помню, у тебя был брат полковник и дед генерал, — неловко потерев лоб, будто избавляясь от головной боли, спросил Святосаблин.
— Растерял всех, — сухо ответил Андрей, чтобы закрыть н эту тему. — Расскажи лучше о себе. Как попал в Париж? Чем занимаешься?
— О, я счастлив по нынешним временам. Вот, даже протезом обзавелся. Это вместо своих орденов — их целая коробка у меня была. Да утопил я ее — не то в Кубани, не то в Черном море — забыл где...
Несмотря на свой плачевный вид. Святосаблин говорил спокойно, с легкой усмешкой:
— Что, осуждаешь, ваше сиятельство? Ты, помнится, всегда в образцовых офицерах ходил и первым в атаку «за царя и отечество» кидался... И наш дальнейший разговор, поди, считаешь невозможным?
— Нет, отчего же. Каждый рассуждает и поступает по-своему. Ведь наш брат, эмигрант, особо из бывших и знатных, в большинстве случаев считает себя и себе подобных пупом земли. А всех остальных — пылью, мусором, навозом на задних задворках Европы. Изгои, апатриды. Даже братья-славяне называют нас «избеглицы». Что может быть позорнее — «избеглицы», беглецы, изгнанники. Все сказано!
Так они встретились. О многом они теперь думали одинаково. И о многом говорили. Казалось бы, что толку в этих бесконечных воспоминаниях о прошлом, о поступках, совершенных каждым из них еще на русской земле... Но, видно, оттаивала душа каждого в этих разговорах, быть может, искали они оправдания себе, своей нескладной жизни. О чем толковали при каждой встрече? Да все о том же. Что не они сами, а время ввергло их во всеобщий бунт и братоубийственную войну. О комиссарах, убивших царя и всю его семью, подписавших позорный мир с немцами. О расстрелах без суда и следствия любого лишь за то, что он дворянин, офицер, что одет не в лапти и армяк, а в шубу с бобровым воротником, дорогое пальто и шапку. И о том, что в ответ рождался не менее жестокий закон: убивать, вешать, казнить всю эту краснопузую сволочь, возомнившую себя «владыкой мира».
После первой случайной встречи их тянуло друг к другу. Вечный русский нескончаемый спор — тот, в котором каждый прав по-своему, — стал для них просто необходимым. Они встречались в парке, шли в первое попавшееся бистро, забирались в укромный уголок, чтобы говорить, говорить... О чем? Да все о том же, о том, что прошло, кануло в вечность, но по-прежнему бередило душу, рвало сердце... Начинал обычно Андрей: хотелось самому себе и другу поведать то, что мучило, жгло, давило тяжкой виной и, — как казалось ему, — долгом.