Данте обвил руками Люсьена, потянув на себя, ожидая, что друг окажется тяжелее, и почти опрокинул их обоих на усыпанный мусором пол. Потом вспомнил, как легко ангел взмыл с балкона в ночное небо, раскрывая черные крылья.
Он положил Люсьена к себе на колени, прижал руки к ране на груди. Между пальцами сочилась горячая и липкая кровь. Сердцебиение Падшего становилось медленнее. Тлеющие угольки его песни остывали, огонь ее ритма угасал.
Данте поднес руку ко рту, укусил запястье, затем опустил его к Люсьену. Кровь брызнула на губы Люсьена. Он не проглотил ее, и она полилась из уголков рта.
— Пей, черт возьми. Не упрямься, — слова застыли в горле Данте.
Боль колола виски. Он зажмурился, чувствуя себя так, будто ему врезали кастетом в грудь. Боль зацепила сердце.
Я не собираюсь сидеть на заднице и наблюдать, как человек, о котором я забочусь, умирает.
Но он уже делал это.
Я знал, что ты придешь за мной.
Данте открыл глаза, поднес заживающее запястье ко рту снова, прокусил его клыками и наполнил свой рот собственной кровью. Склонившись над Люсьеном, он поцеловал его, раздвигая холодные ангельские губы языком. Его кровь вылилась как зимний глинтвейн в рот Люсьена.
Данте вдохнул в Люсьена, снова раздувая угли его песни в раскаленную жизнь. Его собственная песнь текла в Падшего, темная, дикая и пьянящая, вращаясь по ангельским венам, нервной системе, наполняя бледно-голубым светом.
Он вспомнил крылья Люсьена, черные и бархатные, с оттенком темно-фиолетового на концах. Вспомнил силу его костей. Толщину его когтей. Он переделал Люсьена, как помнил; вплел синий свет в ткань его существа, натянул свободные нити и сплел их вместе.
Вспомнил ту первую ночь на пристани: как он погрузил клыки в горло крылатого незнакомца, как исчезла боль, как проснулся в руках Люсьена, когда тот летел в ночи.
Ты никогда не будешь одинок, дитя.
Казалось, будто кто-то вкручивает боль отверткой в левый висок Данте. Его песнь вспыхнула, и он сгорел с ней. Плоть полностью срасталась сама. Кости вернулись на свои места, неповрежденные; с крыльев исчезли раны.
Исцелен? Переделан? Данте не знал.
Он закончил поцелуй, истощенный и дрожащий. Когда Данте поднял голову, Люсьен открыл глаза, удивление загорелось в них.
— Женевьева.
Имя, которое Данте никогда не слышал прежде, но это было не важно; сердцебиение Люсьена стало сильным и медленным, жизнь сверкала золотом в глазах.
— Mon ami, — прошептал Данте.
— Ты так похож на нее, — сонно пробормотал Люсьен, касаясь пальцем пряди волос Данте.
— На кого? — Данте уставился на Люсьена с неожиданным холодом, его радость свернулась, как засохшая кровь.