— Не отвязывай страховку, — выдохнул Дикон. Лицо его было бледным после подъема — даже с помощью моей натянутой веревки. Не знаю, каким было лицо у меня, но мне казалось, что я похож на Моисея, спускающегося с горы Синай, с двумя лучами света, исходящими из его головы. Только я пойду вверх — если повезет — а не вниз.
— Нет.
Удерживаясь на месте с помощью ботинка, спины и одной вытянутой руки, я отсоединил веревку от обвязки, повесил два кольца на матерчатый пояс норфолкской куртки, чтобы веревка была со мной во время подъема, но освободилась, как только я сорвусь со скалы, и начал карабкаться вверх, пока мое дрожащее тело еще удерживало остатки тепла и сил.
Как только я начал подъем без страховки по этой непреодолимой второй ступени, то сразу же понял: проживи я три минуты — включая время, которое буду падать в пропасть глубиной три с половиной мили, — или еще семьдесят лет, этим восхождением я буду гордиться больше всего.
Дышать было трудно из-за колючего кома в горле, но мне было плевать. Я сделал один глубокий вдох ледяного воздуха на высоте 28 140 футов и теперь должен был завершить подъем на этом одном глотке кислорода. Или нет.
Здравый смысл и опыт скалолазания подсказывали, что мне следует по возможности держаться ближе к левому краю стены шириной 25 футов и использовать трещину неудобной ширины — хоть как-то.
К черту трещину! Всем своим пылающим нутром я чувствовал, что эта трещина означает смерть. Вместо нее я выбрал узкое ответвление одной из вертикальных трещин справа.
Самая большая трещина в правой части скалы была заполнена маленькими камешками. Сунуть туда руку или ногу — верная смерть. Забудь о ней.
Ладони и пальцы на несуществующих зацепках — а также скорость, максимальная, на какую я только был способен, — помогли мне преодолеть две трети гладкой стены. Взгляд вниз заставил бы меня громко рассмеяться — закругление земли было видно с тех пор, как мы добрались до основания первой ступени; здесь, на второй ступени, удаленные на 200 миль вершины гор торчали над туманом этого невероятного закругления, а вершины всех гималайских восьмитысячников теперь располагались ниже меня — и поэтому я не любовался пейзажем, а продолжал лезть наверх, словно ящерица по горячей скале.
Только эта скала была совсем не горячей — от нее шло ледяное дыхание открытого космоса. Проклятый камень был обращен к северу, и его редко согревали солнечные лучи. Мои ладони и те части тела, которые прижимались к нему — а я старался прижаться к вертикальной стене всем телом, — вбирали этот парализующий холод быстрее, чем я карабкался вверх.