Майкл уселся в кресло напротив. С возрастом глаза и голос отца несильно изменились. Взгляд старика словно застыл на нем, и Майкл впервые заметил, как он редко моргает. Бывало, окулист — как правило, женщина — просила, чтобы он не моргал, пока она производила какие-то манипуляции со своим аппаратом. Он знал, как это трудно — не моргать, но его отец, казалось, мог по несколько минут смотреть на него, не моргая, словно мумия.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Майкл, потому что именно об этом обычно спрашивают, когда навещают кого-нибудь в больнице.
— Почти так же, как раньше. Этот парень по имени Стефани, итальяшка, конечно, хочет поговорить с тобой. Для меня это будет избавлением, забери его куда-нибудь подальше отсюда. Догадываюсь, что он тебе наговорит. Что состояние у меня стабильное, это у них сейчас очень модное выражение. Стабильное. А следующий этап — критическое состояние, но до него я пока не добрался. — Джон Уинвуд чихнул, чихнул очень громко, не успев добраться до носового платка. Майкл подавил в себе желание сказать: «Будьте здоровы».
Потом старик вытащил из кармана белоснежный носовой платок и высморкался.
— Мне кажется, ты думаешь, что раз ты навещаешь меня здесь, я оставлю тебе что-нибудь в своем завещании. Но я отойду не раньше января…
Майкл ничего не ответил. Хотя о завещании никогда не думал. Но какой смысл было говорить об этом, если отец все равно не поверил бы?
— А ведь я много чего оставлю. Но все это достанется не тебе, а фонду по защите ежей. Я обещал в свое время Шейле, что так сделаю, и это одно из немногих обещаний, которые я намерен выполнить.
Теперь Майкл был больше не в силах сдержаться.
— Что?! Каких еще ежей?
— Я думал, ты поймешь. Ты ведь все слышал. Ежи мне всегда нравились. Разве не помнишь: один из них постоянно забегал к нам в сад в Эндерби-ха-ус, и я кормил его молоком и хлебом. А сейчас меня расстраивает, что так много ежей гибнет под колесами на дорогах.
Надо же, его хоть что-то расстраивает, подумал Майкл. Братья Бэчелор обычно обнимались при встрече, причем делали это без всяких стеснений. Сам он не видел, но Морин рассказывала ему, хотя и удивлялась, что для него это в диковинку. Каково это — обнять близкого и держать его в своих объятиях? Конечно, в детстве он целовал и обнимал Зоу, но больше — никого. Он никогда не помнил, чтобы мать целовала его, а что касается отца…
— Ну хорошо, тогда до свидания, — сказал Майкл. — Я всегда на связи.
Смех его отца всегда казался каким-то необычным, пугающим. Особенно жутко было в детстве. В этом смехе было что-то варварски-грубое, что-то из фильмов ужасов, когда какая-нибудь страшная тварь с подобным ревом выползает из пещеры или рычит откуда-то из глубин мрачного озера.