Надо было сматываться.
Да и поскорей.
* * *
Последний вечер. И конечно, депрессы жуткие.
Грустил, сидя за письменным столом. Столько людей оставалось в этом Городе. Все они, каждый по-своему, пытались найти свое счастье. Они что-то пытались создать, куда-то бежали, во что-то верили. Чаще заканчивалось вовсе не так, как они ожидали. Ведь жизнь расцвечена исключительно темно-коричневым или в лучшем случае ослепительно серым.
Еще внешне помню тех четырех ребят, но уже не помню их имена. Они тоже все куда-то спешили по трассе. И всмятку. В конце концов, наверное, можно было и не расстраиваться — хуже не бывает. В другой машине тоже было трое. Но этих я не знал, так что какое мне дело? Там еще девчонка одна чудом выкарабкалась. Но она теперь долго будет все понимать из окна своей комнаты. Она будет долго смотреть и ждать, пока все образуется: почки, руки, ноги и расплавленные мозги.
Тогда же железнодорожный состав разметал двадцать ребятишек, застрявших в автобусе на переезде. А ублюдки сверху додумались до того, что объявили национальный траур. И их детские лица дня три показывали по всем телеканалам. В конце концов пускай они останутся такими, чем если бы их показывали взрослыми, издерганными и разочарованными. Конечно, я ничего по большому счету не имею против этих милых икарчиков. Ведь каждый взлетает как может. И может, это и есть та нелепая точка настоящего, фиксирующая факт твоего собственного бреда.
Передо мной на полке стояло несколько книг, которые насоветовала Могила неподалеку от дома. Стоики и киники, идеалисты и экзистенциалисты. Все они искали правду. Толпы искали истину в вине. Император Веспасиан искал истину в дерьме. Но ведь тоже искал.
Перелистываю «Антологию кинизма». Но сосредоточиться нет никаких сил.
Ведь уже десятки людей промелькнули мимо меня, как картинки немого кино. Как привидения. Все они сопьются, женятся, растворятся каждый в своей каше, словно масло.
Чем дольше я рассматривал странички о Диогене, тем больше понимал, что парень-то, в сущности, был полный дурак. И если бы он жил сейчас, то наверняка катил бы ультраправым типа Жирика нашего или Ле Пена. Сперва Диогена вышибли из Синопа. Судя по мемуарам его современников, то ли он неплохо подделывал фальшивые монеты, то ли во всем был виноват его пренеприятнейший папаша. Придя из Синопа в Афины, этот хитрый парнишка ловко осознал, что, видимо, в плане денег ему не покатит, и стал позиционироваться типа как умный. Сначала для порядка он подлизал Антисфену, а потом уже стал сам всех лечить. Самое главное, о чем Диоген догадался сразу, было то, что надо посылать всех к чертям и Гесперидам, а также в дальнейших дирекшенах. Евклида и Платона он держал за полных кретинов. Но в своем саморазрушении он действительно дошел до крайнего предела. Проблемы секса Диоген решал героическим онанизмом на центральной площади города. Причем всем окружающим жаловался, что было бы неплохо подобным образом избавиться и от голода. Как-то он увидел повесившихся тинэйджеров, болтавшихся, словно новогодние фонарики, на оливковых деревьях. «Вот это да! — обрадовался Диоген и задумчиво добавил: — Вот если бы еще на каждом дереве висели такие восхитительные плоды». Ко всем людям Диоген относился, как того и требовала сама жизнь — как к бесспорным «чужим». Надо отметить, что много раз он безнадежно пытался им все объяснить. Как-то раз взобравшись на холм в центре города, Диоген крикнул: «Люди!» Недолго размышляя, куски спрессованного фарша сбежались со всех улиц. «Я звал людей, а не дерьмо!» — кричал он, ловко проходясь железной палочкой по головам. Естественно, понимали его с трудом.