Помешивая горячую водицу с плавающими пятнами жира, погружая серебряную ложку, красиво сверкавшую в прозрачном содержимом тарелки, до самого дна, где, как живые черви, копошились желтоватые обрезки всякой дряни, я начинал горько сожалеть о той шутке, что себе на беду сыграл с паном Гимешем.
— Вы не представляете, что значит, что значит для меня быть в обществе культурного человека, а к тому же и знатока женской души, о чем свидетельствует ваш образ несчастной Либушки. Я так плакала…
Я вычерпал суп, разжевал поджаренный хлеб и взглянул на даму. Ее бесстрастное лицо под густым слоем косметики выглядело при электрическом освещении гораздо симпатичнее, чем утром в рыцарском зале.
Ровно через четверть часа мне подали рулет по-флотски, миниатюрный сверточек, перевязанный лыком. Воспользовавшись моментом, когда пани Мери за чем-то пошла к буфету, я молниеносно стряхнул его в левый карман брюк.
— Вы слишком льстите мне, сударыня,— сказал я, доедая оставшиеся на тарелке капусту и ломтик огурца,— сам я не очень доволен тем, что пока написал. Вот разве только роман, который я задумал…
Горничная внесла фарфоровый поднос с запеченной в ракушках требухой. Я положил себе одну скорлупку и, внимательно разглядывая коричневую корочку с искристыми пузыречками шипящего сала, стал ковыряться вилкой в кашеобразной массе.
Пряный запах пищи ударил мне в нос.
Я пристально посмотрел в лицо пани Мери.
И тут особенность моей натуры, эта моя «соединительная» способность начала свою роковую игру. Я чувствовал, как мной опять овладевает бес.
Я чувствовал, что перестаю быть самим собой, что мое сознание покидает меня и вселяется в даму, сидящую напротив и старающуюся держаться очень прямо. Я физически ощущал, как грудь мою сжимает корсет, как пояс с тугими резинками тянет мои чулки, как ремешки лакированных туфель врезаются в пухлые ноги, как холодно моим обнаженным рукам. И, полностью погруженный в душу пани Мери, которая в это время пила чай, далеко отставив мизинчик, я уже начинал отвечать на вопросы, почти не разжимая рта, а бокал с пльзеньским пивом подносить ко рту, так же как она подносит чашечку чая, изящно оттопыривая палец.
Я превратился в пани Жадакову и стал думать о себе как о женщине.
— Случай мой исключительно тяжелый. Ну что я, слабая женщина, могу? Можно, конечно, завести любовника. Я давно об этом думала. Весь город знает, что у меня за муж! А кому известна история нашего брака, для того не секрет, что Жадака я никогда не любила, я горько плакала и умоляла не выдавать меня за него. Но родители настояли. Отомар готов был хоть каждый день бегать ко мне в Драсовку. А потом, он ведь все переписал на меня. Гмм! Любовника? Сейчас? Наверное, уже поздно вешать себе на шею мужчину! Да и было бы кого! Разве здесь кто-нибудь достоин меня? Вот если бы приехал боярин Тоцилеску, которому я позволила пару раз поцеловать себя на корабле, во время северного сияния… Обещал написать, но так и не написал. Все вы одинаковы. Потешитесь — и прощай, Мери! Но было очень хорошо! Теперь-то я уже не такая доверчивая. И если бы он хотел меня увезти, я бы заставила его сначала переписать на мое имя поместье в Румынии, особняк в Бухаресте и все пять домов. Но только как же тогда дети-бедняжки? Отомару я их не отдам. Я бы сражалась за них как львица.