— Как что? Сейчас обезболим, вправим и зафиксируем, — спокойненько так проговорил доктор Лектор местного разлива.
— А может, лучше магией? — взмолилась, преданно глядя в синие глазки Ромочки.
Ромочка не проникся, отрицательно помотал головой и потянулся шприцем к моей пострадавшей конечности.
— Не-э-эт! — закричала я и забилась в угол дивана, повторно вскрикнув уже от боли в потревоженном пальце.
— Ты что кричишь? — удивился директор с хирургическими наклонностями.
Дверь приоткрылась, и в гостиную заглянула Лиза.
— Дядь, а она уколов боится, — сдала меня вредная девчонка.
— Вон из моей головы, пигалица! — возмущенно закричала я.
Крик перешел в сдавленный писк, потому что мою ногу схватили, прижали коленом к дивану, чтобы не вырвалась, и, быстро протерев салфеткой, сделали-таки укол обезболивающего.
Лизка показала мне язык, повернулась к извергу и повторно сдала меня с потрохами:
— Она считает тебя извергом, но таким крас-и-и-и-вым.
— А ну брысь отсюда, — беззлобно прикрикнул Роман Любомирович, и брошенная мной диванная подушка ударилась о закрытую дверь.
Дверь жалобно звякнула, но устояла. А я получила осуждающий взгляд директора и опустила глаза. Как-то не комильфо, что он знает о моих чувствах, да еще и демонстративно отвергает их.
— Что же мне с тобой делать, горе ты мое, — пробурчал Любомирович, положив мою ногу себе на колени и чего-то там с ней делая.
Боли, кстати, я не чувствовала… как и ноги от щиколотки и ниже. Раздался еле слышный хруст, и я вскрикнула. Хоть и онемело все, но прострелило до самой коленки. Но и это было прощено, потому что за вот такое ласковое, успокаивающее поглаживание этой самой коленки и голени я готова и не такую боль терпеть. Откинулась на подушку и закрыла глаза, представляя, что мужчина моей мечты не из жалости меня поглаживает, а ласкает по-настоящему. Кажется, слишком усердно представляла, потому что поглаживающая рука медленно переместилась выше колена и начала «жалеть» уже бедро.
«Пусть жалеет», — подумала, не особо веря, что это не плод моего воображения. Послышался громкий резкий выдох и поглаживания прекратились. Вот жалости у него никакой нет! А кожа на бедре горела огнем… и не только на бедре. Вообще жарко тут как-то стало. Так вот ты какой, северный олень. В смысле — вот что значит Риткино выражение «хочу до одури». Я такого еще никогда не испытывала. Нет, было, конечно, хорошо, когда Макс целовал, но если он начинал ручонки распускать, то все это «хорошо» куда-то выветривалось. А тут же прямо ломить все тело начало.
— Сита, прекрати, — послышался как издалека голос директора.