Кельм поднялся в гору. С удовлетворением отметил, что одышка даже не возникла. Он уже начал тренировки. Ещё пять недель – и придётся работать, ходить в Медиану. Может быть, даже принимать участие в боях. Кельм до сих пор не написал ни строчки – сможет ли он творить виртуальное оружие? Смогу, подумал он. Дорши знали в атрайде, что делают. Если они рассчитывали, что я смогу работать на них после всего, – значит, я действительно смогу работать.
На пологой вершине холма стояла скамеечка, и здесь, на этой скамеечке он любил сидеть, глядя на море. Горизонт был размыт, море и небо переходили друг в друга почти незаметно, сливаясь в единую синеву. Вдали белела полоска теплохода. Внизу – зелень, золото песка, бронза загорелых тел на пляже.
Здесь было хорошо. И никого рядом. Только Лени. Кельм не то чтобы очень любил её. Он теперь понимал, что такое предательство. Это когда ты переламываешь что-то внутри, делаешь это сознательно, и он переломил то слабенькое, наверное, чувство к Лени. Но она простила. Она поняла. Она бы сейчас сидела рядом, касаясь его руки. И говорить ничего не нужно было бы.
Лени была единственным человеком, способным его понять до конца. Сейчас, после всего.
– Прости, – сказал он ещё раз, – ты же простила, да?
– Родной, – сказала Лени, – ты не мучайся из-за этого, ладно? Ты же всё правильно сделал. Это тяжело… но другого выбора не было. Что ж теперь?
– Не дёргайся, иль Таэр, – шехин хлопнул его по плечу. Кельм вздрогнул, посмотрел на него. Не увидел – но это было неважно.
– Ты привыкнешь, – сказал Кларен серьёзно, – смерть – это поначалу кажется тяжело, а потом ничего, привыкаешь.
И Шэм тут же влез:
– Если вы утонете и ко дну прилипнете, года два там полежите, а потом привыкнете.
Тени обступили его. Кельм не очень понимал, реальность это или фантазия. Шизофрения? Он допускал и это. Дилл, Рети, Бен – все они были рядом, все, кого он терял, кто знал, каково это – быть мёртвым.
– Это неправильно, – сказал им Кельм, – я должен быть с вами, а что я делаю здесь? Зачем? Доживать?
Тени растерянно молчали. Они не знали ответа.
Кельм долго лежал в больнице. Раны зажили, но ему лечили аритмию, лечили нервные боли. Он думал о том, сможет ли снова стать гэйном, восстановится ли здоровье настолько, что его возьмут опять на войну. Не то что этого хотелось, но ведь ничего другого он не умел, и не хотелось учиться заново. Кельм казался себе глубоким стариком. Ему было девятнадцать лет.
Первое время он провёл в эйфории. Это было счастьем – видеть вокруг дейтрийские лица. Родные. Видеть дейтринов, высоких и тонких, с узкими лицами и острыми подбородками, каждый из них казался сейчас родным и близким. Братом, сестрой. Все они понимали его. Оказалось, что его борьба не была идиотизмом, не была безнадёжным и бессмысленным занятием. Оказалось, что он прав. Что Дейтрос жив, что за Дейтрос стоит сражаться. Что его здесь любят. Его ждали.