Можно было перевести дух… тут Крутовский, наконец, разглядел того, кого до сих пор сжимал мертвой хваткой. Это был тот самый рыжий, конопатый матрос, заступавшийся за «годков» на камбузе.
– Фоксин! Ты?! Твою бригаду так и распротак! Какого черта потерял на верхней палубе?! – взревел Крутовский.
– Да я тебя сейчас в гальюн, всего как тряпку, выжму, мокрая ты курица! – вторил ему Егоркин, еще не остывший от приключения.
Никто и не думал слушать его какие-то глупые и слабые оправдания. Передав перепуганного рыжего старшине Степану Яшкину и наскоро проинструктировав того, Егоркин переключился на Крутовского. Рукав его кителя был разорван обо что-то острое, по руке текла алая кровь, и обильно капала на палубу. Сам он вымок до единой нитки, но в горячке нервного напряжения еще ничего не чувствовал. Его уже перетянули выше локтя тонким прочным ремнем.
– Ф-ф-у, однако – облегченно вздохнул Палыч. – Пусть этот рыжий щенок запомнит этот день, как свой второй день рождения! Да и вы – тоже! – обратился мичман к Андрею.
Спустились в амбулаторию, где доктор уже осматривал рыжего «героя дня», как следует измазав его йодом и зеленкой. Рядом стоял Яшкин, готовый прийти на помощь. Но его самого заметно мутило – и от шторма, и от запаха лекарств.
На снежно-белой переборке маленькой амбулатории – лаковая картина. Между прочим, работы самого Крутовского, и подаренная им же Арсению на день рождения. На этой картине была известная медицинская эмблема, в просторечье известная как: «Тёща ест мороженное».
Теща, в собирательном образе, конечно, была замаскирована под породистую изящную кобру, наклонившуюся над чашей. В золотистой чаше-«креманке» жизнерадостно виднелись разноцветные шарики пломбира… Что же, недурно, остроумно… – тут автор самолюбиво, одобрительно хмыкнул. Хвали сам себя – чтобы ругать, всегда найдется достаточно желающих!
«А что? А очень даже ничего! Со вкусом все в порядке. Да и где-то оригинально, образно! Академическая техника присутствует, опять же…». Он тайком вздохнул – чего бы они понимали, критики-то? Легко обидеть художника, когда у критика звезд больше!» – припомнив пренебрежение Караева к его работе, заключил Андрей.
– Как он? – поинтересовался Крутовский, кривясь от боли и снимая насквозь промокший, противно-холодный китель, кивнув в сторону рыжего Фоксина. Матрос, полностью избавленный от одежды, насухо вытертый и укрытый шерстяным одеялом, сидел на лежанке, нахохлившись, как воробей под дождем и дрожал всем телом.
– А, ерунда! – пренебрежительно отмахнулся корабельный врач, через пару дней и царапин не останется. Вот только впечатлений ему надолго хватит!