Так или иначе, но Машина встала — а он пока не мог понять, почему.
От серийной М-20, выпущенной в 1958 году, лабораторная машина отличалась немногим: ее сделали в 59-ом, и в ней был еще один, дополнительный блок — обозначенный на схеме как «главный шкаф Е». Получается, кроме обычного «главного шкафа» потребовался добавочный? Зачем? И что значит это «Е»? Единый?
Баланов огляделся. Ага, вот она. Наклонился и вытащил из стопы толстую серую тетрадь, похожую на амбарную книгу. На обложке крупным почерком выведено: «Главный Е. Только с личного разрешения Красницкого». Размашистая подпись — и рядом прекрасная, образцовая, словно вырезанная из фиолетовой бумаги, клякса.
Интересно, подумал Баланов.
Он с удовольствием вдохнул запах старой бумаги, раскрыл тетрадь наугад. Через секунду брови у него поползли на лоб — и было отчего. В отличие от документации к остальным блокам Машины, все схемы «Главного Е» были нарисованы от руки — причем даже не чертежной тушью, а химическим карандашом. Вкривь и вкось; как бог на душу положит.
Очень интересно, подумал Баланов.
Он углубился в изучение принципиальной схемы. Пока ничего из ряда вон выходящего: каскад усилителей по напряжению, еще один — по мощности. Выпрямительный мост, тиристорный ключ. «Генератор хаоса» на двух вакуумных лампах — знаем, проходили.
Стоп, а это что? — Баланов даже не удивился. Рано или поздно он должен был найти что-то подобное.
Баланов посмотрел на портрет, висящий на стене в столовой. Рама была золоченая и массивная, в толстых мясистых завитках растительного рельефа, пыжащегося изобразить из себя нечто античное. За этими изысками совершенно терялся человек, на портрете запечатленный. А он стоил внимания: узкое, морщинистое лицо, запавшие щеки, нависающий лоб в обрамлении седых прядей, кустистые брови, словно маленькие белые взрывы.
Выпуклые глаза, смотрящие на Баланова равнодушно и холодно, как глаза насекомого.
Одет человек был в серый костюм — плохо пошитый, чисто советский; с галстуком-слюнявчиком и красной искоркой ордена на лацкане. Стекло, закрывавшее ранее портрет, было разбито. Осколки, застрявшие в раме, окружали человека — как сверкающие зубы. Казалось, он сидит в чьей-то оскаленной пасти.
Баланов посмотрел на осколки, лежащие на полу. В них отражалась стена, выкрашенная голубой краской.
Вокруг стоял характерный гул множества голосов, звон посуды, стук ложек, клацанье челюстей. Пахло пригоревшей картошкой и почему-то сухофруктами — хотя Баланов уже сто лет не видел здесь на обед ни картошки, ни компота. Все вокруг было в голубоватом свечении — идущие мимо люди оставляли за собой размазанный шлейф. Движения казались чуть рваными, словно в плохой анимации. Баланов моргнул.