— Это я знаю, — оборвал Висконти. — Все это Михаэль описал мне в письме, а я — тебе перед направлением на место. Говори то, чего я не знаю. Если малефиции не было, то болезни в замке — что это?
— Кишечная инфекция, — пожал плечами Курт. — Попросту твоему глубоко верующему и образованному парню вместе с его, прямо скажем, не слишком образованным папашей следовало не ужасаться ведьме-жене, а пригласить из города лекаря. Что я и сделал вместо них. Отчет о расходах напишу позже и крайне рассчитываю на их возмещение, к слову…
— Итак, это не просто не малефиция, — подытожил Сфорца, — но даже и не преступление вовсе?
— Если не считать преступлением вытоптанную и оборванную крапиву на кладбище — то да. Простая слабость человеческого разума и духа.
— Слабость духа… — повторил Бруно медленно. — Я бы так не сказал. Зная, чем ей это может грозить, не имея возможности объясниться, рискуя de facto жизнью…
— Она была не в себе, — возразил Курт. — Это не геройство, не подвиг, а простая потеря свойственных человеку чувств и понятий.
— «Была»? — уточнил Висконти с нажимом; он кивнул:
— Последняя неделя ушла на то, чтобы встряхнуть девчонку и привести ее в разум. Я наговорился на год вперед и сам едва не рехнулся… Но дело в итоге сделано. Инфекцию лекарь остановил, молодая жена пусть и не в полном душевном здравии, но хотя бы не пребывает уже в мире грез и осознает, что с ней случилось и почему, а дальше уж все в руках Господа, ее духовника и молодого мужа.
— А сам Михаэль как?
— В расстроенных чувствах. С одной стороны, радуется тому, как все разрешилось, с другой — корит себя за то, что натравил Инквизицию на собственную возлюбленную… Я поддержал его, как мог.
— Id est[2]? — настороженно уточнил Висконти.
— Рассказал ему, как когда-то арестовал и сжег свою, и объяснил, что ему еще крупно повезло.
— Ты спятил? — нахмурился Бруно; он отмахнулся:
— Когда человек узнаёт, что кому-то хуже, чем ему, это его ободряет. Паршивая человеческая сущность… Ничего, сдюжат. Девчонке куда хуже них, и это держит их на плаву: они занимаются ею, отчего не остается времени на собственные волнения и метания. Все счастливы.
— А сосед? — уточнил Бруно; Курт усмехнулся:
— Вот на его счет я сомневаюсь; до счастья ему далеко. Он, само собою, был тогда вправе защищаться, но как ни крути — пределы он превысил. А тот факт, что захват им чужой собственности прошел без препон и столько лет никем не замечался — означает, что есть у него и сообщник в кругах, близких к имперскому канцлеру, который и протолкнул нужные документы… Впрочем, сие уже вовсе не мое и не наше дело, пускай разбираются императорские дознаватели.