— Не в русалку, а в Млока, — поправила я и, не дав Владьке открыть рот, сразу спросила: — А у этой крановщицы не было случайно сумки с лиловой каймой?
— Ой, Соня, а ты про сумку откуда знаешь?
— Ничего я не знаю, просто в голову пришло.
Владька посмотрела на меня недоверчиво, но не в ее характере было задаваться метафизическими вопросами. Через минуту она уже болтала о чем-то другом. Вернее, о том же самом. О тяжелой женской доле. И вот обнялись мы с ней и зарыдали, оплакивая нашу жизнь и любовь, что выжала нас, как тряпки. А когда мы закончили, у Владьки начался астматический приступ, она выронила из пальцев зажженную сигарету, и в ней что-то забулькало и забурлило, и она то краснела, то бледнела, а я как сумасшедшая ползала на четвереньках по полу в поисках запропастившегося куда-то баллончика с лекарством, и наконец нашла его под кроватью, и Владька брызнула себе в горло и тут же опять закурила.
На следующее утро я уже сидела в кабине крана, высоко, под самым потолком цеха. Кран двинулся вперед и величественно приблизился к груде огромных фланцев, рядом с которой стоял вязальщик и подавал мне знаки, куда спускать крюк.
Я быстро освоилась на заводе — дневные и ночные смены, погрузка в цехе, погрузка прямо на железнодорожной ветке. Я сижу в кабине крана и смотрю сквозь огромные окна цеха в ночную темноту, а к платформе подъезжает товарный вагон с прокатным профилем, и какой-то человек с фонарем стоит на подножке. Я совершенно счастлива, потому что вокруг одни рабочие и никаких рабочих кадров. Может, они и завидуют друг дружке, может, даже постукивают один на другого, но со мной держатся вполне пристойно. И каждый день я жду вечера, чтобы обняться с Владькой и опять оплакать нашу женскую долю и любовь, выжимающую нас, как тряпку. А что еще нужно человеку для счастья?
Я медленно поднимаю крюк вверх, теперь чуть-чуть вправо, замечаю, что тросы провисают, быстро останавливаюсь, чтобы не случилось аварии, да куда же к черту запропастился вязальщик?
Когда мне исполнилось шестьдесят пять, я по-прежнему выглядела как сорокалетняя, а вот Владька, моя соседка по комнате, стремительно старела. Я познакомилась с ней в начале шестидесятых, и ей было тогда едва за тридцать, теперь же она казалась старухой. Ее приступы астмы повторялись все чаще и продолжались все дольше, все больше времени проводила она в больнице. Потом ей дали инвалидность — и внезапно все кончилось. Мне не хочется говорить об этом. Прежде я ни за что бы не поверила, что можно так тосковать по подруге, хотя, возможно, единственное, что нас связывало, это рыдания в два голоса, когда мы, обнявшись, проливали целые ведра слез, оплакивая извечную женскую долю.