Президент не отвечает и только молча и удивленно смотрит на батюшку. Потом он поднимается, и мы поднимаемся следом и принимаемся ходить по парку, и Масарик вспоминает о своих обязанностях хозяина и рассказывает об этом парке и замке, а еще о своем дорогом друге, словенском архитекторе Иосипе Плечнике, который не только отремонтировал пражский Град, но которому принадлежит и львиная доля (да-да, голубчик Лев Львович, все верно, львиная доля) заслуг по перепланировке ланского замка.
— Поглядите только, — показывает господин президент, — как ему удалось слить воедино барочную часть второй половины семнадцатого века с псевдобарочными строениями века девятнадцатого.
А после господин президент заводит нас в глубину парка, туда, где он уже переходит в лесную чащу, и мы останавливаемся перед скульптурами оленя и лани, и Масарик вдруг берет мою руку и кладет ее на бронзовую оленью шею. Как мне это понимать? думаю я с тревогой, а в глазах президента мелькает — и мгновенно гаснет — озорной огонек.
И с той же осведомленностью, какую он проявил, говоря о замковой архитектуре, он рассказывает нам теперь о парковых деревьях, о грабах, буках, каштанах, дубах, платанах, и еще о ливанских кедрах, обо всех деревьях, что сплетаются кронами у нас над головами, создавая иллюзию гигантского города, полного птичьего озорства и беличьей опасливости, мелькающих туда-сюда шубок и вероломных уловок.
Наконец он провожает нас в замок, и там мы усаживаемся в библиотеке, которая служит Масарику одновременно и кабинетом. Президент велел подать небольшое угощение и крепкий кофе, и я даже не успела заметить, в какой момент он ловко перешел на русский, так что все мы вдруг заговорили, словно персонажи из чеховского «Дяди Вани». Господин президент говорил по-русски очень хорошо, ясно было, что в студенческие годы он упорно читал русскую литературу да и по Руси путешествовал не напрасно. Когда в конце войны ему пришлось договариваться с большевистскими и белогвардейскими начальниками о том, чтобы наши войска беспрепятственно проехали по России, его русский послужил надежным инструментом, которым он искусно владел, и если иногда в его речи и проскальзывало какое-нибудь моравское или словацкое словечко, то это случалось лишь потому, что сейчас он говорил с нами.
— Хочу вам признаться, что этот ваш однофамилец, этот Бронштейн-Троцкий, не дает мне покоя. У него в руках советская армия, он мечтает о всемирной диктатуре пролетариата, а в прошлом году дал приказ устроить страшную бойню в Кронштадте. Я конфликтовал с ним в России. Он терпеть не мог наши легионы и хотел разоружить их. К счастью, там были люди, подобные комиссару Сталину…