Однако вскоре выяснилось, что мои опасения были напрасны. Из пролетария дорогой вылупился вполне сносный собеседник, и даже его портянка со временем немного проветрилась, а когда мы действительно свернули к деревьям и остановились, то он дал мне выбрать ту сторону, куда отлучусь я, а сам вежливо направился в другую. И мне уже начало казаться, что все будет хорошо, что пролетарий привезет меня в какую-нибудь деревенскую усадьбу (отдаленно даже напоминающую Ланшкроун моего детства), где живут все пострадавшие во время «диких переселений», а поскольку приедем мы ближе к вечеру, когда как раз будут подавать ужин — столы, накрытые под яблонями, немецкие старушки и старички, распевающие набившие оскомину баварские песенки, семьи с детишками, немецкие мальчики, бегающие среди деревьев в масках собак, кошек и овец, и на все это снисходит покой нив и виноградников, — то я сразу отыщу там батюшку и матушку, заберу их прямо из-за стола, вытру салфеткой их лоснящиеся от жира мордочки и отвезу домой.
Но когда мы наконец добрались до места, я увидела, что это деревня Погоржелице недалеко от Брно. Товарищ оставил «газик» на краю поля, и мы вошли в хлеба. Прекрасный летний день клонился к вечеру, цикады пели, как ненормальные, на небе рядом с солнцем явственно был виден месяц, ну, а посреди хлебов нас ожидал огромный круг, в котором ничего не росло, как если бы там совсем недавно приземлилась тарелка инопланетян и оставила огромную стигму.
— Копать запрещается, устанавливать крест или еще что-то запрещается, метить это место запрещается и рассказывать о нем кому-то тоже запрещается, — сказал пролетарий, и ушел, и оставил меня там, и я услышала, как он заводит мотор, чтобы вернуться в Прагу.
Значит, их всех пригнали сюда, заставили выкопать огромную яму, а потом убили, сбросили в эту яму, засыпали и старательно утоптали землю, долго же палачи бегали по этому кругу, словно пытаясь пригнать поплотнее гигантскую крышку.
Солнце опустилось за горизонт, стемнело, я лежала на спине и глядела в небо с холодными звездами, и мне было известно, что я лежу над огромной ямой, забитой мертвыми телами, которые сплелись друг с другом самым непристойным образом, и что таких ям нынче в Европе множество, это бывшие немецкие концлагеря, где всей мощности печей крематориев недоставало для того, чтобы поглотить дневную порцию убитых, лагеря в Венгрии, Румынии, Австрии, Польше, на Украине, в России — и так до самого Урала. И чем дольше я лежала на спине, тем сильнее действовала на меня гипнотическая сила звезд, которым я глядела прямо в глаза, тем непривычнее я себя ощущала. В конце концов я перевернулась на бок и свернулась клубочком, и клубочек этот становился все меньше, и я превратилась в эмбрион. И я все продолжала лежать там, и звезды по-прежнему опирались на меня, и я почувствовала, что потихоньку погружаюсь в эту яму под собой и что одновременно нечто поднимается оттуда мне навстречу, я была все ближе к материнской матке, и наконец я вошла в нее и почти перестала дышать, а звезды все пылали, и какие-то ночные твари шмыгали по полю, и я знала, что они замирают на границе круга и с любопытством всматриваются в него, твари, создания, которые водились здесь издавна, животные, немые свидетели, которые с незапамятных времен с почтительным удивлением наблюдают за той дорогой, что ведет человека к величию, гордости и славе.