Так прошел январь. А в феврале потеплело, солнце согревало подоконник. Василий Матвеевич, отлежав бока, приподнимался с дивана; сначала сидел, ждал, когда отроятся, откружатся в глазах оранжевые мухи, а потом, словно пробуя прочность пола, делал ногой первый шаг, второй, так, коротко переступая, шел, как босой по острым камням, добирался до окна и опускался расплывисто на стул.
Нет, это только казалось, что Василий Матвеевич не жил все свои годы, а существовал. Жил, только у него была своя, отдельная от других жизнь, выстроенная им самим, трогать которую, изменять в ней что-либо было бы так же губительно, как, например, выкапывать и выправлять на свой лад корни дерева.
Василий Матвеевич пытался удержаться без движения на самой быстрине. Да куда там! Чем дольше он держался, тем резче, как ему казалось, срывало его с места, кувыркало, било о камни — спасения нет.
Уже несколько дней он не ходил на работу. Его напарник, пенсионер Коротеев, целый месяц ободрял Василия Матвеевича, терпеливо поучал:
— Помучишься — научишься. В тело легкость придет, а в руки — сноровка.
Прошел месяц и другой, но ни сноровка, ни легкость к Василию Матвеевичу не приходили. Наоборот, руки делались как веревочные, не могли держать инструмент: налегал на ключ, а гайка ни с места, кайлом ударял в породу, будто голубь носом долбил по крошке. И главное, донимала одна мысль: «Зачем мне землю долбить? Зачем я ее долблю?»
И однажды Коротеев не выдержал, отшвырнул в сердцах кувалду, встал — руки фертом, маленький, широкий, будто обточенный пенек-смоляк.
— Да что же это ты, Василий Матвеевич! Ни украсть, ни покараулить! Я же с тобой тут, кроме грыжи, ничего не заработаю. Ты же мужик здоровый, а ни рукой, ни плечом. Ну? Да кто ж тебя растил-воспитывал? — отчитывал Коротеев, забыв, что перед ним не первогодок-лоботряс, а почтенных лет человек.
— Я уйду... — говорил Василий Матвеевич стыдливо и жалко.
— «Уйду». Куда ж ты уйдешь? Работа у нас не тяжелая, чего тут, — отступал Коротеев. — Ты работать не желаешь. А ты переломи себя, вызови охотку, а то ведь любой труд покажется каторжным. Как же без работы жить?
Но Василий Матвеевич все-таки ушел. Он только немало удивился сам себе: как не додумался до этого раньше? Ведь он же свободен и волен поступать по своему усмотрению. И даже заявление не подал на расчет. «Пускай сами увольняют по любой статье, мне все равно».
Утром в подъемный час млел в постели, как бог на летних тучках. Вошла Софья.
— Врача не надо ли, Вася?
— Нет. — И долго поглядел на нее, выжидающую. «Глаза-то умирают!» — испугалась Софья, едва не вскрикнув. И чтобы на будущее не иметь с женой объяснений, он сказал все сразу: — Врача не надо... — Подумал и добавил: — С шахтой покончено... и вообще со всем этим, — завершил брезгливо.