— Чего ты говоришь зря! — обиделась Анна. — Отчего теперь умариваться? Живи да радуйся. Вот хоть сейчас к нам жить поедем. Пальцем шевельнуть не дадим... Мать выздоровеет, сюда больше не пустим.
— Не выздоровеет она, глупая ты, хоть и ученая. Мать умрет, и я за ней следом. Старый ворон даром не каркнет, не бойсь.
— Ты же старый солдат, папа...
— Раньше срока-то чего...
— Вот и поговори с ним...
— Да пришел он, срок-то. Прише-ел! — затряс отец хохолком волос. — К себе она заберет, — искоса взглянул он на Анну. — А Петрака заберете? А Ольгу с Полькой? А-а, то-то! А хошь бы и забрали — это что ж, в скворешнике наверху сидеть? Нетушки. Всю жизнь ногами на земле стоял, а теперь в скворешник? Тело в таз с горячей водой, а душу куда? Вот он и подвелся, срок-то, сам собой.
— По-твоему, папа, мы должны вернуться сюда? — Иван вздохнул, поскреб в затылке. — Опять к этим избам, к печкам этим...
— Да не надо, чего без толку буровишь? По-нашему, все кончилось, а по-вашему, слава богу, началось. Мы ж не лиходеи своим детям, чтоб желать вам, как мы жили. Для того ли из кожи лезли, учили вас? Вот и живите на здоровье, а нам этого хватит, — повел отец рукой. — Старики-то, они только языками молоть, а сами отсюда не хотят, хоть того же Трофима возьми...
— Вот арифметика! — крутанулся на лавке Григорий. — Чего куришь-то?
Отец протянул Григорию пачку «Севера», и Михаил заметил, как дрожала его рука. Григорий, втягивая щеки, жадно закурил, а отец упором рук в стол помог себе поднять тело с лавки.
— Вздремнуть надо, — сказал слабо, почти одним дыханием. — Приустал я. — Глухо и редко застучал деревянной ногой в пол к горнице, у проема дверей остановился. — И вам пора. Заря уж луком взялась.
— Завтра к маме, а мы так ничего и не решили...
— Молчи! — зашипел Григорий на сестру, но отец все понял: от него требуют слова.
Узкая, костлявая спина отца вздрогнула, как от больного толчка, еще больше выгорбатилась и замерла.
— Как знаете, — сказал, не оборачиваясь. — Вы не маленькие,
Операцию матери сделали в совхозной больнице, и через три дня она умерла. Вернее, операцию и не делали, только вскрыли и зашили.
Мать умерла в сознании.
Михаил же, напротив, все эти трое суток был около матери в каком-то помутнении разума.
Она хоть и мучилась — ни разу не позвала себе на помощь.
«За что? За что? За что?» — твердил Михаил, страдая за мать.
И уже когда копал с братьями могилу, тогда и обуяли мысли, четкие и широкие. Знало ли хоть одно поколение на Руси за прожитые столетия столько страданий, сколько выпало на поколение его родителей? Нет, не знало. Уходит навсегда величайшее поколение величайшей силы духа. Уходит, а мы остаемся, не слабые, но не такие...