— Чего всполошилась-то? Спала бы...
— А время-то, погляди, четыре. И идешь шатаешься. Не вижу, что ли...
Михаил опустил лицо к столешнице:
— Задержались малость в лаве...
Валентина метнулась за тарелкой, но Михаил попросил молока, жадно напился.
— Задержались... — Она сидела, подавшись к нему через стол, сжалась как-то вся и не верила его словам. — А мне что думать? Олега подняла, к соседям пошли звонить, а там провода порвало бурей. Что неправду-то говоришь? — Ресницы Валентины набухли влагой. Капли скатились на круглые щеки, задержались малость и, наполняясь, сорвались — Тяжело тебе, одиноко? — спросила неожиданно.
— Спать надо, — глухо сказал Михаил, жалея жену. Поднялся, ладонями тронул ее щеки — тихо, чтоб не оцарапать застекленевшими шипами мозолей. Валентина прижалась.
— Порежешься. — А в руки будто текла сила, плечи наливались и сам весь. «Не одинок, — хотел сказать. — Хорошо». Но не сказал, солгать не посмел: в чем-то есть одинокость. «В чем же, в чем?» И не мог додуматься, в себе заметить ее не мог — жена разгадала.
«Гу-гу-го-ву-у, шо-овх-х, ха-ха-а» — на разные голоса изощрялся ветер на чердаке, терся о стены, продирался через корявые ветки сада. Кусты сирени метались из стороны в сторону, резко выпрямлялись и опять стлались к земле, вроде как убегали, увертывались от преследователя, старались скрыться во тьму, но так и топтались на грани света и тьмы. Где-то корабли тонут, где-то ливни хлещут, выгоняя реки из берегов, снося во тьме теплые жилища... Вот, вот, в природе кавардак, а от этого вдвойне покоя нет. Слезы-то беспричинные бывают ли? Михаил уткнул лицо в волосы Валентины, пушистые, теплые. Та руки убрала, поднялась, к его груди прижалась на минутку.
— Сколько живем вместе и все годы не расставались, а мне кажется, что я тебя все жду и жду. Вот где-то близко — подойдешь, подъедешь. Как я жду тебя, Мишенька!
— Ну, выдумываешь! — Возразил ласково, но верил ей, сам такое чувствовал. — Ночь без сна — чего в голову не придет.
— Чего там ночь? Все равно ведь тебе: что я, что Азоркин с Колыбаевым... Душу ты широко распахнул... Всех не обогреешь, сам замерзнешь...
Капли хлестнули по стеклу, будто кто крупный песок швырнул, а потом стал кидать чаще и звучней.
— Пошли, пошли спать, — спохватилась Валентина.
Михаил уснул мгновенно, потому что тело и мозг уже больше не могли без сна, и остался за пределами его жизни весь мир на какие-нибудь три часа. Он не знал и не слышал, как с небес, подсекаемая ветром, пластами падала вода, как на дне распадка завозился, упруго утолщаясь, ручей, а потом еще подпух, надулся и, подминая под себя кустарник, взъерошившись вырванными корнями ильмов и черемух, кинулся в долину, на город; как в саду разорвало вдоль ствола яблоню, посаженную дедом Андреем еще задолго до появления Михаила на свет, как за огородами, в лесу, Ель с Изгибом По-Лебяжьи лишилась вершины, выставив в небо острые отщепы...