— Пробовала, мельче бобов...
Руки Василия забегали по карманам, в левом нагрудном он нащупал деньги. «Что же делать? Ну, залетел!»
А солнце между тем сплющилось, горящая кровинка-капля растеклась на далеком краю поля и стала быстро впитываться землей, оставшаяся горбушка задержалась было на мгновение, но тут же провалилась, сразу по комнате расплылись легкие сумерки.
— Пойдемте ужинать, — позвал Михаил, и Головкин вздрогнул от неожиданности. — Пока светло...
В передней комнате ударило в нос крепким и неприятным запахом варева, и Головкин едва сдержался, чтобы не потянуться ладонью ко рту.
— Ну, здравствуйте вам! — Хозяин, Семен Егорыч, черный со всклокоченными волосами, показывал ковшами рук на лавку. — Пожалуйте к столу. Чем бог послал...
Но Головкин мялся, звал глазами Михаила.
— Миша, выйдем...
Остро выгнув спину, подхватив тряпкой огромный чугун, мать Михаила несла его длинными руками к столу, и пар окутывал ее склоненную над чугуном голову. Поставила чугун, обернулась к Головкину, а глаза такие большие, ласковые, и лицо все — в каждой морщинке доброта и нежность.
— Здравствуйте, — сказал Василий и покосился на чугун.
— Ну, чего же вы? Садитесь, — проворно обмела тряпкой край скамьи и место для гостя. — Отец, не топчись ты, садись уж!
— Миша, — позвал опять Головкин.
Михаил вылез из-за стола, пошел во двор, следом гость.
— Магазин у вас есть?.. — спросил Головкин.
— Сельпо-то? А как же! Есть.
— Сходить бы надо. Гостинцев ребятишкам. Неудобно так-то. Из головы выскочило...
— А-а, — протянул Михаил, — чего их баловать. И сельпо закрыто. Продавщица не откроет.
— Попросим, — настаивал Василий.
— Не надо. Если чего, завтра сходите. Пойдемте в дом.
Над столом висела лампа, узкая часть у стекла-пузыря была отколота, а вместо нее — почерневшая от жара бумажная трубка.
Семья усаживалась за стол. Перед каждым исходила паром миска, хлеба лежало на один добрый откус, и Василий догадался, что этот хлеб привезен Михаилом.
Семья как-то враз, дружно взялась за ложки, словно кто подал команду, дети шумно дули в ложки, шмыгали носами, а Василий сидел столбом, не зная, что делать.
— Хлебайте, Василий Матвеевич, — подсказал Семен Егорыч. — Шти постные да из травки свежей, пользительные. Тут и шшавель, и крапива, и листки-обломыши от капустки... Июль не апрель — хошь чем барабан набить можно. — Семен Егорыч подмигнул Головкину, сводя все к шутке.
— Будет буровить-то! — в сердцах прервала его хозяйка. — Язык — чисто помело, истинный бог!
— Вот те! Гостя ведь потчую...
Василий сунул ложку в рот, ощутил пресноту, но странно: запаха он уже не чувствовал. Тут, мигнув, погас огонь в лампе, и, как ни слаб был свет, тьма после него наступила полная.