Профессора хватил кондратий до такой степени, что он схватил стакан, который Раввинкин на секундочку поставил на травку, и залпом выпил.
– Оу, год! Как я не догадаться сразу! Арамейский язик изобиловать длинные гласные! Май год! Это же язик, на котором говорит Джизус!
– Ну да. Обычное дело, – спокойно вырвал из ослабших американских ручонок свой стакан Раввинкин. – Сейчас он просто немного устал после пресс-конференции по итогам его семинаров в Израильском государственном университете.
– ИГУ, сокращенно, – добавила, не меняясь в лице, Юлька.
Профессор опять схватился за лысину и за стакан. Я готов был расцеловать Юльку: неча всяким дебилам лезть к нормально отдыхающим русским людям. Но до ее лица было ох далеко, сантиметров сорок, и я принялся радостно облизывать ее маечные груди, отчего она радостно смеялась. Профессор встал и, пошатываясь, смешался с толпой окружающих. Я уже деловито встал на карачки и принялся целовать ее ноги в сказочных желтых сапогах. Я поднимался все выше и выше. Уже вдалеке, в волшебном подъюбочном пространстве показалась мерцающая белыми кружевами волнующая линия трусов. Со стороны я напоминал шелудивого бобика, который обнюхивает нежные, молоденькие деревца, перед тем как пописать. Уже пошли восхитительные бедра, но в тот момент, когда я уже спинным мозгом почуял тревожный аромат женского тела, Раввинкин толкнул меня в плечо и перед моей рожей появилось не прелестное нечто Юльки, а пластиковый стакан. Я его схватил и судорожно выпил. И сразу резко потемнело вокруг. На холмы Грузии, блин, легла ночная мгла…
Я очнулся на диване. То ли светало, то ли вечерело. В эти летние дни не поймешь. Светло почти постоянно. С некоторым напряжением пошевелил конечностями. Шевелятся, это, конечно, плюс, но чувствуется какая-то чужеродная тяжесть. Не привычно водочная, нечто иное. Волоча конечностями, пополз в ванную. Кот, увидев меня, изогнулся, зашипел и бросился на балкон. За спиной что-то предательски ухало, волочилось и тянуло брякнуться на спину. Я взглянул в зеркало. Там отразилась жуткая зеленая морда. Причем с зелеными же ушками на макушке и с таким же отвратительным по очаровательности гребешком поперек башки.
– Все, допился, – всерьез заскулил я.
Сделав нечеловеческое усилие, обернулся на тянущую в районе копчика тяжесть. За мной метра на полтора-два волочился мерзкий, не то слово, омерзительнейший, пупырчатый хвост. Конец его даже скрывался за углом коридорчика.
Я вздрогнул от ужаса.
– И-ди-от! – отчетливо и по слогам сказал я, когда, замирая от страха, повторно взглянул в зеркало.