Холмс немного помолчал, разглядывая флакон с прозрачной жидкостью. Какие мысли обуревали его в этот миг? Я узнал об этом, когда мой друг решительно воскликнул:
— Я отправлю этому человеку письмо — и дам понять, что он, пропагандируя свой метод, совершает тяжкое преступление! А нам, господа, можно уже не волноваться ни о чем. Беспокоит меня лишь то обстоятельство, что рецидивы подобного явления в дальнейшем все же не исключены. Отыщутся и другие люди, которые, вполне возможно, начнут действовать куда изощренней. В этом я и вижу опасность для всего человечества! Причем опасность чрезвычайно грозную. Представьте себе этот мир, Ватсон: корыстолюбец, сладострастник, никчемный хлыщ — кто из них откажется продлить срок своей пустопорожней жизни?! И лишь носители подлинной духовности будут, как и прежде, стремиться не к этому, а к высоким целям… Дикое и чудовищное соотношение! В какую же омерзительную помойку превратится тогда наше злосчастное будущее!
При этих словах Холмс из предсказателя грядущих бед вдруг превратился в человека действия. Он резко поднялся, чуть не опрокинув стул.
— Итак, мой дорогой Беннет, теперь мы с вами, как я понимаю, легко соединим вместе все факты, которые прежде нам виделись разрозненными. Вполне естественно, что первым, кто обнаружил перемену в вашем шефе, был пес. Для того собаке и дано обоняние! И не своего прежнего хозяина атаковал Рой, а пришедшую на его место обезьяну. Верно и обратное: именно она — обезьяна, а не профессор — истязала пса. Что касается лазанья, то для обезьяны это не риск, а удовольствие! У окна же мисс Пресбери обезьяна, по-видимому, оказалась лишь случайно…
Полагаю, Ватсон, нам еще хватит времени выпить по чашечке чая до отхода поезда на Лондон.
Это была крайне деликатная история. Думаю, у нас в Третьем Карабинерском полку ее забудут не скоро — то есть вообще не забудут.
Нравы в Третьем Карабинерском были столь же свободны, сколь тверда дисциплина, так что если в полк прибывал простой и незамысловатый служака, склонный жить исключительно по уставу — что ж, ему в этом смысле тоже предоставлялась полная свобода действий и его армейская карьера абсолютно не страдала. Но все же есть предел тому, что Полковник, при всем своем великодушии, считал допустимым. А уж коль скоро Полковник был ярым сторонником честной игры во всех смыслах, то и в первоначальном смысле, то есть за карточным столом, о нарушении ее, разумеется, не могло быть и речи. В таких вопросах даже тень подозрения — нечто абсолютно чудовищное.
Ну сами посудите. К библейским заповедям и ко всякому писаному кодексу можно относиться примерно так же, как к залпам арабских ружей при Кассасине: