сказать определённо не могу.
- Может ты Катьку вспомнил? – предположил Муха.
Вадик дёрнулся.
- Никогда, слышишь, - закричал он. – Никогда не при каких
обстоятельствах не напоминай мне о ней.
В следующую секунду двери покоев резко распахнулись и в спальню
ворвались вооружённые стражники, скрутив Муху, они поставили его на колени
и приготовились отсечь голову.
- Господин, он только что оскорбил вас, - с почтением сказал один из
стражников. – Позвольте казнить наглеца.
Вадик задумался, теребя начинающую отрастать мушкетёрскую бородку.
- Пожалуй, - медленно произнёс он. – На первый раз я его прощаю.
Стражники почтительно поклонились и, отпустив Муху, покинули спальню.
- Ну, спасибо тебе, - прошипел Муха, потирая ноющие запястья, – герцог.
Вадик лучезарно улыбнулся:
- Не за что, братело…
***
18
Свадьба была назначена на воскресенье. И когда этот день, наконец,
настал, настроение Вадика, которое и так нельзя было назвать мажорным,
окончательно испортилось. Гнетущие предчувствия не давали ему покоя.
- Да что ты бузишь, - удивлялся Муха. – Целое королевство тебе останется,
когда дедок к праотцам отойдёт. А жену эту свою, принцессу Клаву, в башню
заточишь, в эту как её, слоновой кости, а сам себе гарем заведёшь из
придворных куртизанок.
Но эти успокоительные речи жениху помогали мало.
- Не нравится мне всё это, ох как не нравится, - неустанно повторял Вадик,
блуждая по лабиринтообразным покоям королевского дворца.
В том, что всё происходящее с ним не что иное, как очень большой,
порядком затянувшийся глюк, он по-прежнему не сомневался. Но вот чей?
Теперь Вадик был точно уверен, что глюк этот не его и не Мухин. Тогда чей?
Он снова и снова задавал себе этот вопрос. Ведь тогда в подъезде их было всего
двое и шприца было два, хотя и странных, квадратных. От подобных мыслей
начинала болеть голова, и ему ничего не оставалось, как воспринимать
окружающую действительность такой, какой она есть…
Короче, погуляли на славу.
На свадьбе было съедено колоссальное количество всяческой бегающей и
летающей снеди, выпито целое море эльфийского пунша и гномьего рома.
Народ отрывался, как мог. Правда, нескольких пришлось повесить, для
острастки, чтобы остальные, веселясь, не перегибали палки, и не срыли в
потоке веселья королевский дворец. Хотя король был и стар, но он оставался
по-прежнему мудрым, и поэтому плахи и виселицы всегда были у него под
рукой, готовые к немедленному употреблению. Такая политика была жестокой,
но справедливой, и потому народ очень любил своего короля, следуя старому
правилу: «Не зарывайся».
Плясали, в общем, до самого вечера, но даже после торжественного