— Это полотно должно принадлежать мне, — он указал рукой еще на одно, — и это тоже, они мне нужны, Баха!
Бачева полулежала на тахте, уставившись в потолок. Платье на ней задралось, оголив бедра, из-за расстегнутого лифа выглядывала грудь. Когда Эуда вошел в комнату с картинами в руках, она даже не шевельнулась. Люди входили в ее комнату, выходили — Бачева этого не замечала.
Взгляд Эуды воровато скользнул по обнаженной груди девушки, ее чувственным бедрам. У Эуды перехватило дыхание. Показалось, комната поплыла перед глазами. Он остановился, зажмурился, но продолжал видеть грудь и бедра Бачевы. Эуда открыл глаза, поставил картины у стены и вышел вон. Занкан ждал его за дверью. Эуда взял следующие две работы.
— Постой! — остановил его Занкан.
Эуда остановился. Занкан бесстрастно оглядел работы, которые парень держал в руках. На одном из полотен раскинулось безбрежное изумрудное поле. Шаловливый ветерок ерошил траву. Казалось, полю нет конца и края. Далеко на горизонте стояло отягченное плодами пестрое дерево. Эта картина говорила Занкану о бесконечности мира, о том, как много нужно работать, учиться, проливать пот, чтобы сорвать желанный плод. Бывало, глядя на картину, он размышлял о третьем дне творения. «Наверное, такими вот были первозданная твердь и первозданные воды, наверное, также дышала и колыхалась изумрудная трава. И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод… И стало так». Проведя какое-то время наедине с этой картиной, он обычно предавался молитвам.
Вторая работа — «Орел» — принадлежала кисти константинопольского художника. Он привез ее, как и первую, из Византии, когда Бачеве было два года. Дом художника стоял на берегу моря, усеянном журавлями, слетевшими сюда в поисках корма. Занкан с трудом отыскал дорогу к дому художника. И все это время его сопровождал журавлиный крик и хлопанье крыльев. Когда Занкан спросил у художника, какую из его новых работ стоит перевезти через два моря, художник показал ему орла: эта картина, сказал он, заслуживает того, чтобы ее перевезли не через два, а через пять морей. Сказал это, скривив губы, и вернулся к своей работе. А оценил свою работу так: «За одну серебряную монету в горах Анатолии можно приобрести двух живых орлят, а за моего орла и пятисот монет мало. Живой орел умирает, а мой будет жить вечно».
Занкан какое-то время не отрывал глаз от картины, а потом сказал:
— Я удивляюсь, что ты ее оценил…
Занкан молча прохаживался по коридору, а Эуда мысленно рвался в комнату Бачевы. Перед глазами у него были бедра и обнаженная грудь Бачевы. Сердце истово билось.