Вся деревня закопошилась как муравейник, облитый керосином: даже те, кто годами не наведывался в гости к соседям, теперь проводили часы на чужих дворах. Демьяну то и дело приходилось отпирать дверь сарая, чтобы желающие могли поглазеть на Игошкин труп. Привычным жестом он приподнимал простыню, которой было закрыто тело, и снова опускал ее на Игошу, так что видны оставались только выглядывавшие наружу узкие ступни его босых ног. Обсуждения не прекращались ни на минуту: одни охали, что не смогли вовремя приструнить хулигана; другие уверяли, что в Игошу уж недели две как вселился бес, и тут уж люди не властны; некоторые наоборот утверждали, что всему виной Марфицын заговор – довели человека; а были и те, что вообще заявляли, будто Игоша еще не до конца умер, а продолжает дурачить всех – дескать, даже на губах усмешка, едва приметная, но видна.
Так событие, которое в кои-то веки заставило жителей Волглого собраться вместе, на самом деле, окончательно раскололо их: пересуды быстро переходили в ругань и свары, трижды дело дошло до драки (самогон не добавлял спокойствия). Лукьян вроде успокоился, затих, но, когда речь заходила о случившемся, продолжал настаивать на том, что хоронить на деревенском погосте висельника нельзя, а нужно всадить ему в спину осиновый кол и с камнем на шее бросить в речку. В этом его поддерживали десятка два жителей, во главе с Марфицей. Неделя подходила к концу. Лукьян понял, что теперь все воскресные дни и особенно вечера навсегда станут невыносимыми для него. Он будет воспринимать их как нескончаемую череду поражений. Ему будет тошно, он станет слоняться без дела, протирая до дыр штиблеты, будет бессмысленно застирывать остегны и носки, ковырять ножом хлеб, мучиться бессонницей. Все эти несостоявшиеся эпизоды уже проплывали перед его глазами как истертые фотографии. Страх разбухал до предела, обдавая сердце холодной накипью. Натужливая, кривая улыбка судорожно растянула губы.
Нестор, еще с прошлого воскресенья не появлявшийся на деревне, узнал о происшедшем от Насти. Он внимательно, ни разу не перебив и не задав ни одного вопроса, всё выслушал, глядя на мучительный взгляд ее глаз, которые начали немного отдавать голубоватой сединой, заразившись старостью от волос. Блики от светцов, казалось, еще больше усиливали ее бледность. На все кривотолки он только усмехнулся: – Удавись где хочешь, только бы не в нашем дворе… Мы людей-то свободными мыслить придумали специально, чтобы их судить и наказывать можно было. Без виновных-то – проживи, попробуй. Никто беса не видит, а всяк его ругает. – А потом, помолчав с минуту, вдруг сказал: – Нет, ну смешно же всё-таки, что там, на погостном холме, – единственные