Испугавшись стука в дверь, Анастасия подумала, что в комнатах не прибрано. Взглянув на ссутулившегося у дверей Тихона, она удивилась. – Что стряслось? – Сашка утонул. – Как утонул? – спросила она, даже не успев осознать нелепость вопроса. – Ну, как в реке тонут?.. Сегодня выловили. Я на берегу недопитую банку нашел. Он давно у бати самогон стащить хотел, всё попробовать предлагал. Видать, меня не нашел, и вот сам решил. – Закончив короткую речь, Тихон поднял на учительницу бледные, беспомощные глаза. Посмотрев в его грустное, еще не привыкшее жить лицо, она почувствовала абсолютную растерянность и невозможность выразить собственную жалость. Все слова казались ей какими-то не теми, лишними. Помолчав, она всё-таки произнесла: – Ему теперь, может быть, лучше, чем нам. (В том, что касалось соболезнований, она никогда не могла научиться выходить за рамки штампа, и ужасно ненавидела себя за это. Даже деревенские бабы, тут же принимавшиеся в таких случаях причитать навзрыд, казались ей честнее. Она вспомнила, как когда-то, после похорон матери, она, еще совсем ребенок, искала слова, которые могли бы утешить отца, но в голову приходили только глупые, уже тогда казавшиеся невыносимыми банальности, что-то беспомощное и ненужное. А когда умирал отец, утешать уже было некого). – Не знаем мы, как ему, – едва слышно, но как-то жестко произнес в ответ мальчик. – Послушай, сядь-ка, поешь, я суп свежий сварила, еще вот капусту заквасила, и грибы есть.
Учительница продолжала суетиться, а Тихон вылавливал ложкой пожелтелые дольки чеснока и, вдыхая тягучую влагу воздуха, подолгу разглядывал их коричневатые кончики, а потом бросал их обратно в тарелку. На столе тут же появился маленький самоварчик и сухие баранки. Но Тихон этого не заметил, он представлял, как вода заполняет тело тонущего человека – рот, горло, желудок. Он бессознательно предчувствовал всё, что произойдет в ближайшие дни: суета, бормотание Федотыча, погребальный хлам, сматывание грязной бечевкой двух замшелых реек, чтобы получился крест, заурядное сочувствие окружающих. Пока же, здесь в теплой хате учительницы было тихо и уютно, и совсем не хотелось уходить. Он поглядывал на ее помутнелое, иссиня-бледное лицо. – А ты знаешь что, приляг, поспи, а? Притомился же… – Нет, нет, я пойду. – Давай-ка, давай. – Учительница уже подкладывала ему под голову подушку, не обращая внимания на слабые протесты, и он, сам того не осознавая, погружался в тягучую, обволакивающую дрему. Ему было приятно засыпать в этой чистой тишине, на старом, обитом клеенкой диване, под треск поленьев в печке и тихий звон посуды в серванте.