Из мокрых чурок мальчишки мастерили городки, которые наперебой крушили, едва успев нагромоздить. Сучковатые бревнышки ударялись о стенки бесформенных построек, в которых только сами игроки способны были узнать колодцы и пушки. Порою какая-нибудь чушка попадала в лужу, и тогда все с хохотом разбегались, стараясь увернуться от летевших во все стороны брызг. Того, кто будет строить следующий городок, выбирали с помощью считалок. Шило-вило-мотовило испод неба проходило, шило-вило-мотовило по-немецки говорило. И чем неожиданнее и нелепее были рифмы, тем громче стоял смех. Шило выло, говорило, в ржавую трубу трубило. Потом они принимались кормить воробьев, кроша птахам черствые и заплесневелые горбушки, загодя припасенные в карманах. Воробьи ссорились из-за хлебных крошек, а детишки суетились вокруг них, ведь каждый имел среди чирикающих птичек своего фаворита и норовил подсыпать побольше крошек именно ему.
На Елисея они поглядывали искоса и с некоторой опаской, быстро сменившейся любопытством и бессознательной приязнью к этому непохожему на других взрослых существу. А ему нравилось вслушиваться в их бурлящую болтовню, он находил в ней какую-то странную музыкальность, различал в рассыпавшихся искрами интонациях необычные мелодии. Их размытые фигуры увлекали его своей удивительной изменчивостью. Иногда их шорохи и перешептывания казались ему похожими на шуршание саранчи или мышей. Он быстро полюбил эти симфонии шагов, выкриков и шептаний, эту смесь любопытства и опасливости. Казалось, он осознал, что внутри них присутствует нечто, что невозможно отрицать, нечто редкое: жизнь. День на третий детишки осмелели, начали гримасничать, целиться из рогаток и кидаться в него трухлявыми шишками, но злоба родителей, казалось, еще не передалась им, потому что швыряли они их не в полную силу, а ради смеха, так что бродяга почти не чувствовал этих колющих прикосновений. А как-то раз вечером один мальчик положил ему в руку теплую печеную картофелину. Елисею понравился вкус, и мальчишка стал время от времени приносить еще. Хотя Елисей и не мог с уверенностью сказать, что это был один и тот же ребенок, возможно, это был не мальчик, а девочка – он не различал лиц.
Даже физиономия Лукьяна еще не стала для него безусловной очевидностью, хотя голос священника он узнавал, и порой даже реагировал на имя Елисей. К новой кличке он понемногу начал привыкать, он понял, что странное созвучие относится к нему, и ему даже чем-то нравилось это чужое, непривычное сплетение звуков. Ему было любопытно, что это слово может ассоциироваться с ним. Но лицо Лукьяна по-прежнему оставалось для него размытым пятном. Не помнил он и внешних черт Марфицы, хотя скрип ее голоса остался в памяти. Единственным образом, запечатленным в воспоминаниях Елисея, было лицо Игоши. Едва ли бродяга мог вспомнить обстоятельства, в которых они встретились, но его щербатый прищур, его торчком стоящие волосы не забывались. Поэтому Елисей без труда узнал его, когда юродивый однажды подошел к играющим. Едва заметив Игошу, дети тут же его обступили и принялись на разные голоса кричать: – Научи, научи! Научи новой игре! – Ишь, мячики запрыгали – учи-научи! Как травинку не гни, а всё распрямляется, вверх тянется, махонькая… Калечину-Малечину знаете? Нет?