Только я успел сделать столь глубокомысленный вывод, как слышу за дверями ложи истерический женский голос, визжащий что-то не на нашем языке. И столь же визгливый мужской голос. И тоже не на нашем языке.
Вдруг двери ложи с треском распахиваются. Амбалы только успели в сторону шарахнуться.
Выскакивает накрашенная блондинка, крича уже по-русски: “Мерзавец! Ничтожество! Не смей ко мне прикасаться!” Увидела Рыбкина и к нему. “Дядя Лёша, — кричит, — Трофимыч! Помоги! Опять пристаёт! Товарищ Сталин ведь обещал…”
Майор Рыбкин побагровел: “Тихо, дура! Я тебе сейчас дам “товарищ Сталин обещал”!
А тут из ложи появляется товарищ какой-то в мешковатом костюмчике и мятом галстуке.
Череп наголо выбрит, как в зоне строгого режима, лицо бледное, дёргающееся. И что-то говорит по-ненашенски. А к Рыбкину один из амбалов подбегает и на ухо ему переводит сказанное. Рыбкин и того пуще взбеленился. Выхватывает из бокового кармана телефонную трубку со шнуром, суёт шнур в какое-то гнездо в стене и орёт:
“А ну, по местам все. Сейчас Самому об этих безобразиях доложу!”
Этот, с лысым черепом, как телефонную трубку увидел, так сразу обратно в ложу шарахнулся. Рыбкин перед своими амбалами пальцем трясёт: “Кому было сказано, чтобы из ложи не выходил?! Вы тут службу несёте или что? Третий срок захотели?!”
А блондинка, улыбаясь, подходит ко мне и говорит:
— Товарищ, мне ваше лицо кажется знакомым. Где я могла видеть вас?
Тут я её и узнал.
— Здравствуйте, — говорю, — Ева Францевна. Наконец-то сподобилось увидеться.
А она совсем не радуется и отвечает:
— Что же вы, Василий Лукич, не дали мне тогда разрешения на развод. Из-за вас у меня сейчас большие неприятности. Посадить грозятся за двоемужество. А что я могла сделать? Не хотел он в Союз ехать, не записавшись со мной. Боялся.
Я, как дурак, спрашиваю:
— Кто этот “он”?
— Какое это имеет значение, — говорит она, — только из-за вас обоих не хочется мне снова в зону идти. — И плачет.
— Не плачьте, гражданка, — жалею я её, — и не волнуйтесь. Наш с вами брак признан недействительным, поскольку заключён был в нарушение советских законов о “Браке и семье”, не предусматривающих заочного бракосочетания. Так следователю и скажите.
— Знаешь, Василий Лукич, — сквозь слёзы улыбаясь, говорит она, — никого я на свете не любила, как тебя.
Пока я соображал, что на это ответить, подходит ко мне сбоку майор Рыбкин и говорит: “Извини, Лукич. Свидание окончено”. А Еву уже в ложу повели.
Я тоже решил на своё место пройти, согласно билета, но Рыбкин мне путь загородил и на выход указывает: “Езжай домой, Лукич. Нечего тебе, брат, здесь больше делать. Опера идёт на немецком языке. В зрительном зале никого нет. Только в ложе — спецпублика”.