Но грозная участь неосторожных родичей не пугала секача; он равнодушно проходил мимо этих пугал и, наверно, еще долго оставался бы среди деревень предгорий Эльбруса, если бы его опустошения не вывели из себя, наконец, всех окрестных поселян. Секача начали выслеживать. Какой-то охотник по следу нашел дневное убежище стада, большую, выстланную мхом и ветвями яму, "котел", в котором кабаны спали, все уткнувшись носами в середину. Выстрел на этот раз не прошел даром: одна свинья осталась на месте. Спугнутое, встревоженное стадо беспокойно провело остаток дня, а ночью всюду, куда бы они ни пробовали пробраться, их стали встречать пулями. Преследование продолжалось и следующие двое, трое суток; казалось, в полном безмолвии пробирались кабаны к знакомым лазейкам, но все-таки везде длинные огневые языки вдруг проскальзывали среди тьмы, и громкие выстрелы раскалывали ночную тишину. Кончилось тем, что сам секач получил не опасную, но болезненную рану в бедро. Тогда стадо схоронилось в лесу, питаясь корнями, опавшими плодами, но следы "истребителя полей" были хорошо известны охотникам. Его продолжали выслеживать; на свое счастье, кабан чуял человека на 500-6130 шагов, и только осторожность несколько раз спасала его. Свита секача почти вся разбежалась. Одинокий и злой, бродил он по темному, глухому лесу, готовый на бой с кем угодно, но что мог он поделать с ласточкой-пулей? И тогда он ушел.
Опять перебрался секач через Кара-Су и погрузился в знакомые заросли; после пожара они разрослись еще пышнее. Весело зашлепал он по тине, радостно прислушиваясь к шелесту камышей, и шел все дальше на север к устью реки Гюргень, туда, где он впервые увидел свет. Пришел и остался тут жить.
Ему было шесть лет, но, озлобленный преследованиями, необузданный, могучий и свирепый, он слишком жестоко обходился с подчиненным ему стадом, и матки бегали от него. Скоро и сам секач перестал стремиться к обществу; ему полюбилась одинокая свободная жизнь, и раньше времени он сделался одинцом.
Прошло еще два года, секач достиг полного расцвета сил. Он весил пятнадцать пудов; как все кабаны, живущие на болотах, он был очень велик - почти сажень от пятачка до конца хвоста - и на обильной еде нарастил себе слой белого сала в ладонь толщиной. Давно уже никто не осмеливался преследовать его; он сам избегал столкновений с людьми, и характер его, не потеряв самоуверенности и неукротимости, снова стал добродушнее. А клыки все росли, все становились острее, они еще, как бывает у старых кабанов, не стали загибаться внутрь, и по-прежнему грозно торчали вверх по сторонам тяжелой, черной морды.