Уже три дня он шлялся по городку, наведывался от одного бара к другому, завел уже знакомства, такие же бездельники и зубоскалы, как и он сам, такие же любители дармовой выпивки. И хотя он терпеть не мог спиртного, приходилось изредка полоскать им рот, чтобы уже с утра изображать подвыпившего гуляку. Две‑три девицы затесались в их компанию, и они перед ними все по очереди выпендривались, смешили тех сальными анекдотами и пошлыми историями из жизни знаменитостей.
А потом они шумной компанией завалились к китайцу Юн Хо, низенькому толстому добрячку, владельцу ресторана «Шанхай», завалились на его двухпалубную дорогую яхту. И тот, поминутно улыбаясь, как та игрушечная фарфорово‑электронная узкоглазая дама, катал их все воскресенье, угощал хорошими винами и потчевал каким‑то национальным блюдом. Не то козьи кишки, не то толстые черви, голубого цвета, набитые вареным рисом, печенью трески и чесноком, поджаренные на сковородке, политые обильно острым соусом, были относительно съедобны. Но китаец их все нахваливал, говорил, что они специально разводят этих гигантских червей, что они богаты очень белками, полезны для здоровья, удаляют из организма холестерин, и что этой пищей они, его соотечественники, накормили всю свою страну и теперь собираются экспортировать в Японию и Россию. Китаец все повторял:
«Осень вкусно, господа! Осень вкусно!» — и запихивал себе в рот чуть ли не целого такого червя.
Ему же, Грею Хименсу, после китайского кушанья сделалось плохо, и он два дня провалялся в номере, не выходя из гостиницы. Пил слабительное, очищал желудок от «осень вкусной пищи».
А напарник, Джон Тэнди, так и не объявился. И тот мог чего‑то экзотического обожраться, смеялся Грей, глядя в зеркало на свое осунувшееся лицо. А ведь сколько здесь мексиканцев, греков, корейцев, иранцев, итальянцев? — Он ужаснулся. И у многих из них есть шикарные яхты, свои повара на них. И если все будут меня угощать своей национальной едой, то мне отсюда живым не выбраться.
И он сделал перерыв в посещении яхт. Держался уже от них подальше. Загорал на пляже и все щелкал фотоаппаратом, изображая из себя заядлого репортера. И один раз ему посчастливилось снять полуголую Дороти Колкон, восходящую кинозвезду. Та совершенно случайно, как это и бывает у женщин, высунулась, в чем мама родила, из раздевалки. И он успел ее щелкнуть. Вода в проливе еще не успела остыть, но купающихся было все же маловато. Летний сезон отпусков уже прошел. И те, что резвились в море, далеко не заплывали.
Он отослал пленку в Нью‑Йорк редактору Чарльзу Банбруку, и уже на следующий день во многих газетах запестрел этот снимок.