— Итак, это неслыханное расточительство?
— Колоссальное.
— Безо всякого основания?
— Без малейшего.
— А как же общественный дух экономии, он что, лжет по этому поводу?
— Абсолютно.
— Что ты читаешь?
— «О бесконечности, Вселенной и мирах».
— Сожженного гения?
— Его самого. Мир его праху.
— Но ты ведь уже читал.
— Недостаточно.
Так, раз в две-три ночи, я спал у Доры и возвращался в свою комнату. Я нашел небольшую работку у одного издателя научных книжек, который понятия не имел о моей деятельности. Мне приходилось читать корректуру серьезных монографий по археологии, геологии, этнологии, биологии, химии. Это было время, когда История, казалось, хотела проявить себя вновь, мы жили на склонах потухшего вулкана, и вдруг, внезапно, появляется какой-то гул, грохот, интриги, фронда. В основном, все это неопасно, неясные толчки, но на этот раз, похоже, нас ждало настоящее развлечение. Это была лава. Вскоре даже самые худшие буржуа, самые серые, самые замкнутые распахнут свои окна, выдут среди ночи на балконы, будут ведрами плескать воду, чтобы залить дым гранат со слезоточивым газом, станут аплодировать баррикадам и метанью булыжника, и пускай их собственные автомобили догорают где-то в тупике, возле перевернутого автобуса и придавленного деревом полицейского фургона. Открытие: все Знания суть ничто, ничего не знал, ничего не видел, ни о чем не подозревал. Государственная власть — это целлулоидный бегемот, куколка из хлебного мякиша. Вся изрытая, как земля молодым кротом, мы об этом после поговорим.
— В конце концов, что у вас была за цель?
— Никакой.
— Значит, только негативная?
— Нет, нет, как раз позитивная.
— Стало быть, чистое искусство?
— Вот именно.
Однажды, году в 1830-м, Гюго сказал по поводу Мирабо: «Ему в жизни встречаются лишь две вещи, которые относятся к нему хорошо и к которым он сам питает любовь, обе эти вещи отличаются непостоянством и бунтуют против порядка: любовница и революция». Тот же Гюго, когда он взвинчен и мрачен, измотан обстоятельствами, забыв собственные нравоучения и свою обычную размеренность, гармонично-благословенную, пишет так: «Во Франции под остывшими углями всегда тлеет возможная революция». В 1851 году в Брюсселе, после Государственного переворота: «Наконец-то те, кого я люблю, в безопасности, все остальное неважно: чердак, брезентовая складная кровать, плетеный стул, стол и чем писать, этого мне вполне достаточно». А вот 9 декабря 1870 года: «Этой ночью я проснулся и написал стихотворение. За окном слышалась канонада…»
Стихи? Откроем чувствительного