— Это она.
— Это она: Оливия, Виола, Розалинда, Мария, Марта, Марина, Корделия, Крессида, Хелена, Дездемона, Сесилия, Клеопатра, Клара…
— А еще я и ты. Везде только музыка?
— И ничего вне ее. Все остальное ложь.
— Огромная ложь?
— Вселенская. И пусть три ноты исчезнут. Вот.
Дора в другой раз:
— Забыла тебе сказать, день показался бы мне совершенно отвратительным, если бы я время от времени не думала о том, как обниму тебя вечером.
— Очень мило с твоей стороны.
— Нет, это правда так. Вокруг такая тоска. Я все время лгу, каждую минуту. Разумеется, как можно правдоподобнее, это лучший способ.
— Развлекаются одни только животные. Ну и некоторые человеческие особи. Например, мы.
— И еще цветы.
— Шекспир сказал, что у фей вместо букв — цветы.
— А где пролетали феи?
— Ты сама это знаешь. Они проследовали за богами в места их уединения.
— Уединения?
— Ну да, везде столько шума. Полное затмение.
Один великолепный стратегический автор, которого Франсуа обожал, не побоялся написать по-французски в конце двадцатого столетия:
«Я никогда никого не разыскивал специально, где бы то ни было. Мое окружение состоит из тех, кто пришел сам и сумел сделать так, чтобы его приняли. Я не знаю, осмелился ли хоть кто-нибудь в эту эпоху вести себя так же, как я».
Кто-нибудь один нет, но несколько, которые никогда друг с другом не были знакомы. Очень немногие.
Представим теперь, что я снова живу в маленькой комнатке в Нью-Йорке. Со своего девятнадцатого этажа я вижу Гудзон, сверкающий синевой, вижу там, в глубине, сквозь прорехи между зданиями. Я пишу вручную, поршневой ручкой, в серой тетрадке. Наблюдается ли в этот самый момент хоть где-нибудь во всем мире действие столь же ничтожное по своей значимости, столь же пустяшное, не стоящее ничьего внимания, разве что какого-нибудь вируса или бактерии? Гигантский город, со всех сторон ощетинившийся башнями и мостами, должен был бы раздавить меня, но, как ни странно, он удивительно прозрачен и невесом. Набережная Всемирного Финансового Центра, по которой я только что проходил, похожа на детскую игрушку-конструктор, стеклянные колонны, вертолеты, гудящие над широкой рекой, пришвартованные к берегу трепещущие яхты, над которыми, как правило, развивается английский флаг. Довольно низко тянутся, пролетая, утки. Чуть дальше, слева, в сумерках начинает отчаливать огромный паром Staten Island. Я совершенно потерян, всем на свете решительно наплевать на то, чем я сейчас занимаюсь, но я сомневаюсь, что в эту самую минуту хоть кто-нибудь на Манхеттене, или где-нибудь еще, более полно, более живо ощущает и это место, и это мгновение. Наиболее осмысленно это можно было бы выразить так: если Бог существует, он должен быть невообразимо маленьким, маленьким настолько, насколько велика стремительно расширяющаяся вселенная. Все меньше и меньше. Мегаполис, о тебе думает какой-то микроб. Гуманоид, тебя понимает какой-то электрон. Но истинное измерение удается отыскать не при помощи расчетов или посредством постоянно совершенствующейся техники. В соседней комнате зашевелилась Дора: она именно в этом измерении.