Автобус скоро переполняется, я больше не вижу Лилю, только слышу ее голос. Я и раньше наблюдал: чем сильнее набит автобус, тем оживленнее Лиля, тем звонче ее голос.
— Товарищи, пройдите вперед! Надо же людям поместиться! Все с работы спешат!
И люди подвигаются.
— Товарищи, в автобус вошла старушка. Уступите ей место!
Я жалею, что не успеваю встать, кто-то уже усадил старушку.
Мужской голос спрашивает:
— Девушка, далеко до Кремля?
— Три остановки. Я скажу.
— Спасибо.
— А что идет в «Ударнике»? Не знаете?
— «Колдунья».
— Это, говорят, по Куприну?
Кто-то приходит ей на помощь:
— От Куприна остались рожки да ножки.
И завязывается спор о «Колдунье». Он продолжается до тех пор, пока спорщики не выходят из автобуса. Оказавшись на тротуаре, они все еще яростно размахивают руками, что-то доказывая друг другу.
Новые пассажиры заходят в автобус. Голос Лили звучит успокаивающе и настойчиво:
— Товарищи, пройдите вперед!
На Москве-реке лежат вялые, грязные льдины. Между ними черная вода. Река кажется пегой. Сверкают купола Ивана Великого и стекла в кремлевских дворцах.
Вдруг меня будто кто-то по лицу хлещет.
— Кондуктор, сдачу! — раздался крик. — С четвертной ты мне дала всего два рубля.
Голос пьяный, я это сразу определяю.
— Не получала я двадцать пять рублей. У меня даже в сумке нет таких денег. — Голос Лили тверд и уверен.
— Ах, не получала!
— Да, не получала. Вы подали три рубля.
— Какое нахальство! Три рубля! Ну-ка дай сумку, посмотрим.
— Сумку не дам!
— Граждане, видите, она не хочет показать сумку...
Весь автобус шумит, взбудораженный. Как всегда в таких случаях, сразу находятся советчики и свидетели. Залетали тяжелые слова: «Обсчитывают. Всегда обсчитывают»... Я протискиваюсь сквозь толпу, бешено работая локтями. Опыт у меня на этот счет есть, и я скоро оказываюсь рядом с Лилей. Она стоит бледная, прижавшись спиной к стенке автобуса и зажав руками сумку. Я понимаю: умрет, но не отдаст ее никому. Я ищу обидчика. В толкучке не сразу нахожу его. Наконец я увидел молодого парня в высокой шапке-пирожке и в шубе с воротником шалью. Он стоит с красным лицом, прижатый в угол, и бормочет что-то бессвязно и неуверенно. Замечаю: у него большие оттопыренные уши. Слышу все то же:
— Было двадцать пять. Я не менял раньше... Нет и нет... Она...
— Подлюга, — говорит парень в серой кепке, в коротком полупальто, стоящий рядом со мной. — За чужой счет хочешь... У-у, клоп! Ни стыда, ни совести.
— Не смейте, не смейте... — Ушастик выставляет вперед руки, как бы защищаясь. Но никто не собирается его бить. Люди отвернулись, потеряв к нему интерес.