Он стянул ее тенниску, затем расстегнул пуговицы на юбке, и та упала на песок. Она предстала перед ним обнаженная, готовая к любви. Стройную фигуру золотили последние лучи заходящего солнца; она казалась ему Венерой, возникающей из моря. Запутавшись в пуговицах рубашки, он рывком сорвал ее с себя и швырнул на песок; затем, высвободившись из остальной одежды, бережно уложил Алли на импровизированную постель.
Она приникла к нему — в любви, в страхе, и что здесь было сильнее, сказать невозможно. Внимательно, нежно ласкал он ее, нашептывая на ухо слова любви и покрывая бешеными страстными поцелуями каждую клеточку ее тела. Касаться ее, чувствовать ее, обладать ею — вся душа его жаждала этого с таким неистовством, о котором он даже не подозревал. В каждом поцелуе, каждом прикосновении извергалась лава всю жизнь таимой под спудом любви. С каждым касанием Алли возбуждалась все сильней, дыхание ее становилось отрывистым, и наконец она открыла объятия и закричала из самой глубины своего существа, всем своим жаждущим юным телом и душой.
— Роберт!
Для его восторженного слуха этот крик, когда он входил в нее, был криком души, возносящейся к блаженству, и ей откликнулась, возносясь, его душа.
Но для безмолвного свидетеля, который следовал за ним от дверей пасторского дома до обрыва, это был вопль женщины-дьявола, явившейся из печи огненной, дабы схватить неосторожного грешника и низвергнуть его в ад.
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя.
Простые и древние как мир слова влюбленных звучали вновь и вновь; они лежали, держа друг друга в объятиях. Но потом пришли другие слова, полные темного страха.
— Что нам делать, Роберт? О, Роберт, что с нами будет? Что нам делать?
— Не знаю.
— Придумай что-нибудь.
Он застонал. С каждой минутой становилось прохладнее, и она дрожала в его руках. Он должен был где-то укрыть ее… укрыть от близящихся зимних бурь… Он глубоко вздохнул и еще крепче прижал ее к себе.
— Я никогда не думал, что может произойти что-либо подобное, Алли. До тебя для меня существовала одна лишь женщина. Я никого не любил в жизни — кроме Клер, моей жены. — Она вся сжалась при упоминании ее имени, но он, не замечая, продолжал. — Мне и в голову не приходило, что у меня может быть кто-то, кроме нее.
— Так ты думаешь о Клер? — негромко спросила она.
— Разумеется, нет! Я думаю о Боге — о служении Ему, о Его воле. После смерти родителей у меня было только одно желание — служить Ему, а теперь…
— А как же со мной? Ты же говорил, что любишь меня! — Она яростно колотила кулачками по его груди.
— Но это правда! Бог знает, как я люблю тебя! Больше, чем… — он закусил губу.