Джек все смотрел и смотрел на букет, пока в глазах не помутилось; слова «Любимой жене» на могильном камне слились вместе, и пришлось долго моргать, пока буквы снова не встали на свои места.
Он думал, это будет интимная, сокровенная, глубоко личная встреча. Сокровенное свидание.
Ему захотелось растоптать шикарный букет ногами, каблуком растереть нежные лепестки в пыль.
Вдруг Джек заметил карточку, болтающуюся на кусочке простого шпагата, обернутого вокруг букета в самом низу. Она порхала на ветру, словно бабочка.
Ему противно было смотреть, от кого она.
Но он все-таки сделал это: шагнул вперед и повернул карточку лицевой стороной к себе.
Джеку показалось, что на грудь ему больно наступила чья-то тяжелая нога и в легких совсем не осталось воздуха, он чуть не задохнулся от ярости. Карточка выпала из его пальцев и снова заплясала в потоках легкого утреннего ветерка.
Когда Джек пришел в себя, у него было странное чувство: словно он покинул собственное тело, словно ноги его все еще стояли на мягкой, покрытой травой земле, но сам он висел в воздухе и смотрел на все это сверху. И с этой выгодной точки ясно видел выражение собственного лица, на котором зияли пустые глаза потрясенного предательством человека, видел отвисшую челюсть и еще недавно красивые, но вдруг постаревшие от горечи и смятения черты.
Джек развернулся и кое-как поплелся назад по дорожке, посыпанной гравием. Она привела его на главную аллею, потом он вышел на широкую улицу, сияющую витринами магазинов, и наконец оказался на станции.
Слова, которые он прочитал на карточке, отзывались в нем страшной болью и, словно острый нож, вонзались в самое сердце.
«Всегда с тобой» – вот что было там написано.
Бёрдкейдж-уолк, 12
Лондон
2 сентября 1936 года
Моя дорогая!
Время, проведенное с тобой, доставило мне много радости. Так чудесно видеть тебя, и так редко теперь выпадает подобная возможность. Я сегодня не лягу спать, буду всю ночь вспоминать танцевальные сцены из фильма «Время свинга» и как мы визжали и хлопали в ладоши от радости, когда Фред Астер пел: «The Way You Look Tonight». Мне кажется, вся публика в кинотеатре потешалась, глядя на нас с тобой! Совсем как в старые добрые времена, любовь моя. О, как я хочу, чтобы ты как можно чаще приезжала в Лондон!
Я вижу, что после долгих разговоров с Нэнси у тебя укрепилась надежда. Нэнси умеет убеждать, и взгляды ее исполнены страсти. Я и сама частенько бывала потрясена ее речами. Однако мне кажется, что ты придаешь ее идеям слишком большое значение, и это меня беспокоит. Во-первых, ты же сама понимаешь, что будет с нашей Святошей, если до нее вдруг дойдут слухи, что ты увлеклась протестантской «Христианской наукой». Стоит ей только свистнуть – и в одно мгновение твой дом оцепят единым лагерем все римско-католические организации страны. И во-вторых, мне не нравится, что ты, похоже, винишь во всех своих неудачах одну лишь себя. Милая, поверь: твои мысли или молитвы тут ни при чем. Господь знает, что никто не молится больше и истовее, чем ты. Ты всегда была прекрасной женой, несмотря на то что Бог не благословил вас детьми. Насколько я знаю, Малькольм никогда на тебя не жаловался и не имел на это причин. Пусть только попробует, тогда ему придется иметь дело со мной! И мне просто невыносимо слышать, когда ты говоришь, что у тебя есть какие-то изъяны, любовь моя. Я не сомневаюсь, что ты такова, какой сотворил тебя Бог. Я знаю, в этих делах мое мнение мало что значит, ведь я не являюсь для тебя столпом добродетели или веры. Но как человек, который бесконечно любит тебя, я умоляю тебя не доверять Нэнси слепо, а рассмотреть ее убеждения в более ярком свете. И ты поймешь, что это не убеждения, а скорее фантазии и причуды. В конце концов, она американка и потому гораздо более восприимчива к подобным вещам.