Я ж заробела прямо.
Наша-то боярыня, старая княжна Добронрава, изредка в Барсуки наезжала, когда вовсе невтомно становилось ей в старом доме. Была она грузна и красна лицом, в возке своем сидела важно, этаким истуканом, в меха укутанным.
С возка и кивала старосте.
А детям, когда случалось у нее настроение-с, как выражался хитроватый приказчик, при боярыне поставленный, кидала мелкую деньгу, на сласти, стало быть. Поговаривали, что некогда Барсуки были под княжею рукой, и с той поры Юрсуповы спят да видят, как бы село утраченное возвернуть, но на то закону нету.
Ализавета Алексевна разглядывала меня придирчиво и знай мизинчик прикусывала, никак от великого волнения.
— Ты, девка, сейчас пойдешь в тридцать четвертую комнату и наведешь там порядок, — произнесла она наконец. — И гляди, чтоб к моему возвращению все чисто было! Увижу хоть пылинку — выпороть велю!
Верно, будь я урожденною холопкой, поперед себя кинулась бы поручение сие исполнять. Да только из вольных я, да и сама, ежели подумать, роду не худого…
— Извиняйте, боярыня, — ответствовала так, глядя в серые глаза Ализаветы Алексевны, — да только у меня и иных делов хватает.
— Что?!
Боярыня аж в лице переменилась.
— Ты… девка… понимаешь, с кем разговариваешь?
— С тобою. С вами, то бишь.
— Да я, — она приосанилася. — Ализавета Алексевна Бартош-Кижневская! Единственная дочь боярина Кижневского! Да у моего тятеньки этаких наглых девок плетьми учат!
— Вот у тятеньки и учитя.
— Стоять! — боярыня ножкой притопнула. — Да как ты смеешь со мною столь дерзким тоном разговаривать?! Да если я велю… если я велю…
Она оглянулась.
Верно, дома-то рядом с нею безотлучно и няньки были, и мамки, и холопки, и иная дворня, каковая ныне осталась за воротами Акадэмии.
— Сударыня Ализавета, — я вдруг ощутила, что тут, ныне, в своей силе, и ничего-то не сделает мне боярин Бартош-Кижевский со всем его золотом, — туточки Акадэмия. И по уставу ея все студиозусы равны меж собой, невзирая на то звание, каковое они имели прежде…
Боярыня ротик приоткрыла да так и замерла.
— И прописано там, что, дескать, кажный студиозус за собою сам ходит…
— Ты… да я… да я папеньке отпишусь!
И вновь ножкой топнула, скривилась, в слезы собираясь удариться, да только опомнилась, что некому будет утешать. Никто-то не заголосит, не поднесет ни петушка сахарного, ни пряника печатного, ни орехов, в меду варенных. Не залепечет сказки да былины, от слез отвлекая…
Я от души боярыню пожалела: небось, тяжко ей придется.
— Отпишитеся, — сказала я ласково. — Оно-то верное дело… пущай купит для вас дому… аль снимет… чего вам тут бедовать? Будете жить в городе царевною, а сюда только на учебу и ездить…