— Сейчас они рванут за тобой на Академическую. И Четвертачок с ними. Он не удержится. Ему не терпится с тобой поговорить. Мы этим и воспользуемся, правильно? Никаких затруднений не будет. Ты как, не очень устал?
Он говорил так, точно приглашал на вечернюю прогулку в парк культуры.
— Григорий Донатович, вы не шутите?
— Пойдем, пойдем на кухню. Перекусим немного.
Поели разогретой на сковороде картошки, которую он залил яйцами. Запивали чаем. У меня ничего не болело, голова была ясная, просветленная коньяком. Как автомат, я глотал кусок за куском, пока Гречанинов не отобрал у меня вилку.
— Перегружаться тоже не надо… Кстати, ты в армии служил?
— Да.
— Из какого оружия стрелял?
— Из лопаты в основном.
— Понятно… Ну ничего, сейчас посмотрим. — Он ненадолго вышел и вернулся уже собранный в дорогу: в длиннополой десантной куртке, в американских ботинках на толстой каучуковой подошве и в просторных спортивных штанах.
— На-ка, держи… Учти, заряжен, — за ствол протянул угловатую металлическую штуковину, которая называлась, кажется, пистолет Макарова.
— «Макаров»! — сказал я радостно, будто встретил родственника.
— То, что тебе сейчас нужно. — Он быстренько растолковал, как с пистолетом управляться: куда нажимать, как держать и откуда вылетит пуля.
— Видишь? Ничего мудреного.
— Думаете, понадобится?
— Надеюсь, нет.
Около двенадцати подъехали к Павелецкой, прокатились по трамвайной линии и свернули в какой-то дворик. Старенький «Запорожец» Гречанинова основательно меня растряс, шея не гнулась, ребра опять поскрипывали, и сломанные, и те, что пока целы. Но ощущал я себя уверенно. Пистолет приспособил в хозяйственную сумку, потому что в карман он не помещался.
— Посидишь в машине? — спросил Гречанинов с такой интонацией, с какой воспитанный кавалер просит у дамы разрешения отлучиться за уголок.
— С вами пойду. Пальнуть охота хоть разок.
— Тогда так, Саша. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал — выполняешь мгновенно. Договорились?
— Я себе не враг.
Ныне Москва рано прячется по домам, страх не располагает к поздним прогулкам, но это не значит, что она безмятежно дрыхнет. Тревожный сон умирающего города хрупок, как слюда, и в таких укромных заводях, как зады Замоскворечья, это чувствуется особенно остро. В темных дворах с разбитыми фонарями по ночам что-то тяжко ворочается, дышит, постанывает, словно невидимая звериная туша никак не может расположиться поудобнее на покой.
Дом нашли быстро: действительно, двухэтажный, накренившийся набок, и запихнут в глубь двора, чтобы не мозолил глаза богатым горожанам своим сиротским видом. Один подъезд и с десяток окон — на первом и на втором этаже — ни одно не горит.