Инвентарио, опись. О чём, — спрашивает, — думаешь? О чём, о чём? О сне, — говорю, — в летнюю ночь. В декабре? — удивляется. Нет, чтоб о хлебе насущном с маслом и докторской. А как будет по-немецки мудак, — это она опять, реагирует на ответ. Намекает, будто мудак на одном языке для меня маловато, требуется двуязычность, чтоб понял, осознал. А Тёма, вышедший в окно, не попрощавшись, не пожелав… родной матери хотя бы, не то здоровья, не то до встречи, а золотой медалист, то ли Краутвурм, то ли Краутюнкер, лингвист-полиглот, глотал каждый квартал по-новому и неизвестному, теперь захолустный помещик в штате… не помню имени, один из остальных, сто га, с подворьем, подавал надежды, кто их не подаёт, разве совсем ленивый, и подругой-партнёршей — ударница будуарного лесоповала — владелицей частного зубоврачебного кресла с подобающими аксессуарами, надо отдать должное вкусу бывшего книгочея, бровасто-телесная бабёнка с видами… большая и красивая. А Евгений, женившийся в почтенном возрасте слесаря по металлу седьмого разряда на юной куртизанке, очкасто-игривой Шармант, и канувший в трясинах и топях любви, понятно, болота тописты, блондино-брюнетки сисясты и не без пи. Остановка в пустыне, остановишься, так навсегда. Ну и словечко! А что навсегда? Мимолётность акта, сердцебиение пульса, ах, ах, как хорошо было на празднике вашем, в объятиях одноруких и колченогих де Грие, бедные Манон, стоило ли так стараться, бедные Моль Флендерс, зажили наконец добродетельно, раскаялись, обновились, обосновались, а зачем? Начальники прибыли на почтовых, самогон с шампанским на столе, девки в сенях ждут позволения войти. Не все живут на улицах Белинско-Некрасовых, Салтыкова-Щедриных, Василий Андреичей, приходишь, а на столе графинчик запотевший дымится, водчонка, и на лимонной корочке настоена. Вид порождает стон, слезу и маслянистость взора, но нет, предназначен только для того, кто сидит, а сидит гражданин с пробором и выбритый, в халате кавказской выделки. Предуготовляется к блаженству. А книг от пола до потолка и обратно. И квартира отдельная, была б совсем, но есть ещё: жена, дочь и мать, которой мы, признаться, побаиваимся. Бывшая актриса, вдвойне резон. Припоминается: год пятидесятый, день поздней осени. Серый, с мутью.
Пишет письмо. Спрашивает, есть ли у Вас собака? Хочу гулять с Вашей собакой. За небольшое вознаграждение. Ой, хитра на выдумки! Однако!? Судя по предлагаемой услуге, не всегда и не очень. Мы на лодочке катались, не гребли, а целовались. Было, не отказываюсь, в прошедшем, минувшем, загробном. Что было-то? Да всё. Дориан Грэй, актриса, как сейчас помню, красивая и влюблена, Пять углов, Грамматчикова дача с лыжами и яблочным самогоном. Кончилось. Взял дыхание, да комар влетел в глотку. Думал, карьерничать, комитеты и заседания, тесный круг культурно-властных людей, возлияния и трапезы, пойла — назад лезет, из ушей и прочих отверстий, на рысаках и волгах, охота на пушного зверя, под портиком, над лимонной Невою пляшет цыганка, креолка, шармантка, белокуро-синекудрая бестийка панели, ан, нет, кончилось, не начавшись, ещё не вечер, но час поздний, магазины закрылись, и полковнику никто не пишет, осень, осень Патриархов, Расщупкиных, Офелий, плыви, Офелия, что остаётся делать, а волны бегут и бегут за кормой и где-то вдали пропадают, трудно любить без конца — игра слов — на время не стоит труда, а вечно любить невозможно. Опять же вопрос, увы, соглашаюсь, и вправду, что делает с людьми реализьм!!! Не скажите.