Она была слишком ошеломлена, чтобы поднять тревогу, а может быть — не захотела. Может быть, она отчасти его простила.
— Прости меня, Валери. Я поступил как дурак.
Слова застревали в горле. Шторм не привык признавать ошибки.
Теперь он должен был действовать быстро. Наверняка Хельга позаботилась, чтобы у Валери не было от нее секретов.
— Рыжик… прости. — Он должен был это сделать. Узнав о том, что Валери в плену, они с Ричардом согласились, что это необходимо.
Был только один способ освободить Валери Шторм. И никакого другого.
Его плоть от плоти, кровь от крови… Перед глазами все расплывалось. Они были влажны.
Дрожащей рукой он потянулся к большому красному рубильнику в центре терминала. Червь, копошившийся внутри него, превратился в злобного дракона с когтистыми лапами.
А он-то думал, что слишком состарился и загрубел, что такой боли ему уже никогда не испытать.
Всего лишь на какой-то миг он заколебался. А потом снял ручку с предохранителя и резко дернул на себя.
И тут же шлем его наполнился стоном — словно кто-то умирал от удушья. Рука дернулась к переговорному устройству, он заставил ее остановиться. Он должен слушать и запоминать. Потому что этого страшного момента никогда бы не было, не будь он таким идиотом.
Человек должен до конца распробовать горечь собственной глупости, как и сладость собственной мудрости, поскольку мудрость рождается из хорошо запомненной глупости.
Валери умирала.
— Какой покой… — еле слышно пролепетала она. — Папа, скажи Ричарду… Пожалуйста, скажи Ричарду, что я… что я…
— Скажу, Валери. Рыжик. Обещаю тебе.
— Папа… сыграй мне что-нибудь… как раньше.
Одна слеза скатилась у него по щеке — он вспомнил мелодию, которой убаюкивал ее в детстве. Шторм снял рюкзак, моля Бога лишь об одном — чтобы инструмент его остался целым после стужи и схватки с часовым Хельги. Он смочил слюной мундштук, потом закрыл глаза и заиграл. Кларнет чуть сипел, но послушно вытягивал мелодию ее детства.
— Вот эту, Рыжик?
Безмолвие. Жуткое, кричащее безмолвие смерти.
Он дал волю ярости, заглушающей другое, более глубокое и пронзительное чувство. На одну бесконечную минуту скорбь захлестнула его без остатка. И мелодия оборвалась, уступив место надрывному вою.
Валери была не первой из тех, в чьих жилах текла его кровь и кого он убил. И, быть может, не последней. Но привычность не унимала боль. И плакать бессонными ночами ему придется всегда.
Такого Шторма, Шторма слез, скорби и ярости, не видел никто и никогда, кроме Фриды. Это она обнимала Шторма в моменты, когда он сотрясался от рыданий.