Вещи матери привезли в двух фургонах, которые на целый день затормозили движение на улице. Эммет с ужасом наблюдал, как восемь мужчин таскают материнские вещи: столы, диваны, ковры, картины, стулья, лампы, телевизоры, стереосистему, гигантскую кровать из желтой меди, шкафы, китайский фарфор, хрусталь, журнальные столики, торшеры и даже голубые глиняные подставочки, на которые она ставила по утрам чашку с кофе, чтобы не испортить полированное дерево.
В ее столе Эммет обнаружил деревянную шкатулку, серебряные щетки и граненые флакончики с серебряными пробками. А еще ту самую фотографию сорокалетней давности, с гарденией, завернутую в голубую бумагу и перевязанную розовой атласной ленточкой.
Эммет не нуждался в этих вещах. Вся мебель из резного красного дерева, такого темного, что отливала чернотой. Диванные подушки обтянуты двумя слоями темно-красного бархата. А на каждом свободном кусочке дерева вырезаны затейливые фигурки: единороги, кошачьи головы, жабы, херувимы, букеты цветов, солнце и луна с глазами, и все они пялились на Эммета из каждого угла.
Эммет несколько недель разбирал вещи и расставлял мебель. Одну спальню он решил оставить пустой, чтобы не совсем лишиться аскетизма, с которым жил последние годы, но спальня располагалась в конце коридора, далеко от центра квартиры. В остальных комнатах Эммет без конца устраивал перестановки, но все равно материнские вещи давили на него. Он спал на ее кровати. Работал за ее столом. Пил из ее кружек. Его комнаты походили теперь на ее комнаты, будто она завещала сыну свои пожитки, дабы преследовать его.
Эммет хотел большинство вещей продать, но не решался, опасаясь навлечь на себя проклятие, как могильщик, готовый продать мертвеца ради наживы. Диван с десятью танцующими херувимами по краю резной спинки Эммет накрыл большим покрывалом. Остальное не тронул, потому что знал: даже занавешенное покрывалами, ее имущество будет господствовать в комнате.
— Вот я и дома, — сказал Эммет, погружаясь в огромное мягкое кресло. Он прошел пешком шестьдесят кварталов. Скинув куртку, он стянул рубашку через голову. Тело воняло, как протухшая еда.
— Я дома, — повторил он и вытерся рубашкой.
Собака не выбежала его встречать. Эммет тревожился: она становится какой-то безразличной, все чаще предпочитает дремать где-нибудь в углу. Иногда, подходя к дому, он за несколько кварталов слышал, как она воет — будто женщина, которой больно.
Эммет отволок покупки на кухню, вымыл морковку и разложил в ящике холодильника. Аккуратно расставил на полке собачьи консервы, выровняв надписи на банках. Пакет из такси он положил на стол — откроет позже, вознаградит себя за кормление собаки.