Нет, они не чувствуют себя хозяевами. Почти все перевернули вверх тормашками, оболгали, изгадили, расхватали, а уверенности в безнаказанности нет. Чует кошка, чье мясо съела. И боятся они не бунта. Но Россия – такая почва, такой климат, что и в сверхтерпеливом народе выращивает она возмездие в виде, выражаясь думским языком, делегированной наверх сильной личности. Ведь посмотрите: сделать из Сталина чудовище не удалось. Его оправдание в народе достигло, как мне кажется, чрезмерной святости. И не удалось, несмотря на все старания либералов, обелить ни Троцкого, ни Бухарина, его противников в продвижении к неограниченной власти. Это о чем-то говорит.
Что касается того, будто телевидение ныне заменяет в некотором роде церковь, не могу с этим вполне согласиться. Если говорить о массовой отданности телевизору, которая достойна других, более чистых врат, – да, это так. Но и в этом случае я уверен: если даже от телевизора заметно не отбывает, в церковь все равно заметно прибывает. А уж где святость и где срамота, люди разберутся.
– Мы говорим с вами, Валентин Григорьевич, на рубеже двух веков и даже тысячелетий. Наступил последний год XX столетия. Совсем немного времени пройдет – и XX век со всем, что в нем происходило, со всеми личностями, которые жили и действовали в нем, сразу как бы отодвинется куда-то за горизонт, обретет новый исторический статус. Леонид Максимович Леонов, которого вы хорошо знали и с кем не раз посчастливилось разговаривать мне, Василий Макарович Шукшин, который был нашим современником, Николай Рубцов, Александр Вампилов, Георгий Свиридов, Михаил Шолохов, Андрей Платонов, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Максим Горький – все это будет уже прошлый XX век. А XIX, где Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Достоевский, Толстой и Чехов, – уже век позапрошлый, как сегодня пока для нас XVIII столетие – с Фонвизиным, Сумароковым и Державиным. Что-то происходит в нашем сознании вместе с такой сдвижкой? Вообще, что вы испытываете в душе при этой, как ни говорите, несущей в себе нечто мистическое смене веков и тысячелетий, пусть и есть некая условность в самом определении времени?
– Но эта условность давно как бы материализовалась, приобрела определенные очертания, ступенчатое восхождение, музыкальный ритм, рабочую загрузку Мы воочию видим время в окружающем нас мире, в нашем сознании летоисчисление от Рождества Христова имеет и другое направление, другой смысл, нежели прежнее и устаревшее – от сотворения мира. Но сам переход из тысячелетия в тысячелетие есть мистический акт. Меняется вся платформа, вся опорность бытия. Жизнь остается все в том же текущем продолжении, но уже на другой высоте, под другим космическим дыханием. И нас не просто вдвинут туда, как скарб, чтобы везти дальше, – так и кажется, что под особыми лучами осмотрят все наше нутро, приплюсуют к той или другой сумме, пометят, как быть с нами дальше.