Я познакомился с Юлией Владимировной в редакции «Правды», где последние два года перед трагической кончиной она печатала не стихи, а нервные, взвихренные и тревожные публицистические статьи. Потом, уже после ее смерти, говорил о ней с давними ее товарищами, с другом юности и первым мужем Николаем Старшиновым – тоже замечательным поэтом фронтового поколения, который ушел от нас несколько лет спустя. И, наконец, в издательстве «Русская книга» вышел необычный сборник Юлии Друниной, составленный дочерью этих двух поэтов-фронтовиков. Она, Елена Липатникова, назвала его строкой одного из последних стихотворений матери, которая звучит поразительно современно: «Мир до невозможности запутан…»
Обратите внимание: запутан не как-нибудь, а ДО НЕВОЗМОЖНОСТИ! Таково ощущение поэта в конечный год ее жизни – 1991-й. А разве так она чувствовала себя тогда, в 1941-м? Почитаем, сравним, подумаем.
Основной интерес новой книги Юлии Друниной именно в том, что она дает возможность сравнить. И, сравнив, сопоставив разные состояния ее души – в начале жизни и в конце, мы невольно задумаемся о чем-то очень важном для каждого человека.
Нет, никакой запутанности не было роковым летом 1941 года для московской школьницы Юли Друниной. Как и для другой школьницы-москвички – Зои Космодемьянской, как для многих и многих сверстников их. Была ясность. Тогда они не колебались.
…Школьным вечером,
Хмурым летом,
Бросив книги и карандаш,
Встала девочка с парты этой
И шагнула в сырой блиндаж.
Беседуя с Николаем Константиновичем Старшиновым, я задал ему однажды такой вопрос:
– Вот вы прожили вместе пятнадцать лет. Скажите, что в характере Юлии Владимировны раскрылось вам как самое преобладающее?
– Пожалуй, решительность и твердость. Если уж она что решила, ничем ее не собьешь. Никакой силой. Наверное, это особенно проявилось, когда она добровольцем прямо со школьной парты уходила на фронт. Их семью тогда эвакуировали из Москвы в Заводоуковку Тюменской области, они едва успели кое-как там устроиться, и родители – школьные учителя – были категорически против этого ее шага. Ведь единственный ребенок в семье, да еще очень поздний: отцу тогда было уже за шестьдесят, он там, в Заводоуковке, и умер. Словом, Юля рассказывала мне, как родители уговаривали ее остаться, как плакали, просили. Но она все-таки настояла на своем.
Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,