— Неизвестно пока… — отвечал доктор и вдруг спохватился. — Позвольте: да ведь среди бумаг лорда мы нашли письмо на ваше имя, г. профессор. Какое совпадение!.. Г. следователь, дайте, пожалуйста, это письмо…
— Вот, пожалуйста… — сказал следователь, вынимая из портфеля письмо. — Если в нем нет чего-либо неудобного для вас, г. профессор, было бы очень хорошо, если бы вы ознакомили нас с его содержанием, — может быть, оно прольет свет на дело…
— Я не думаю, господа… чтобы это… было… нужно… кому-нибудь… — пробегая письмо, говорил профессор. — Это так… общие мысли…
— Прочтите, г. профессор… — раздались голоса. — Ведь мы столько лет прожили с ним вместе… Прочтите…
— Извольте… — пожал плечами профессор. — Только я не думаю, чтобы это было вам интересно… «Милый друг, — начал он. — Пред уходом из жизни мне хочется немножко побеседовать с вами, хотя я и не знаю, где и когда найдет вас это мое последнее письмо. Простите, что я не писал вам, но я тысячи раз вспоминал о вас в моем печальном уединении. Нет, ваша философия жизни не полна, друг мой, ибо действительность еще безотраднее. Вы забыли еще безбрежную лживость человека и его самодержавную глупость. О, если бы тело наше было прозрачным и можно было бы видеть то, что делается в душе человека, среднего человека, то многие из нас посходили бы с ума или перестрелялись бы. Душа человека это спящий каторжник, это страшный притон, где Иуда шепчется о чем-то с разбойником Ва-раввой, — может быть, о том, чтобы на полученные сребреники сходить сегодня вместе на ночку к Магдалине… И тут же аккуратно выбритый разбойник Пилат тщательно умывает свои руки.».
— Бред какой-то… — пробормотал Десмонтэ. — Ничего понять невозможно…
— Я говорил, господа, что не стоит читать… — сказал профессор.
— Нет, нет, просим!.. — раздались голоса. — Он всегда был немножко ненормален. Не мешайте слушать…
— «А глупость, эта царственная глупость!.. — продолжал профессор неохотно. — Жалкий умишка пишет свою «Жизнь Христа», а глупость почтительно расшаркивается, ставит памятник и с республиканской галантерейностью новый крейсер называет «Эрнест Ренан» — к нам недавно заходил такой…»
— Это верно… — солидно заметил кто-то. — Прекрасное судно…
— «Вы только вслушайтесь в это дьявольское сочетание слов: «крейсер I ранга Эрнест Ренан»… — продолжал профессор. — У Вольтера есть небольшая книжечка «Sottissier», — милый друг, вся жизнь человеческая это один сплошной, нескончаемый Sottissier…[6]
И в довершение всей этой вонючей мешаниной из похоти, жадности, лживости и глупости самодержавно вертит слепой случай, против которого нет оружия, от которого нет спасения… Случайно пропал в Брайтоне клочок бумажки и благодаря этому я попадаю на этот остров, делаю фальшивые камни, взрывается пещера, гибнут ни в чем не повинные чернокожие, гибнет милая Ева. Грязное, унизительное рождение, дурацкая жизнь, полная беспокойства о куске хлеба и распаленной тоски о самке, а затем — вонючая яма и черви. Нет, слуга покорный… Довольно!.. И меня утешает мысль, что теоретически вполне возможно такое взрывчатое вещество, которым можно было бы разом обратить в порошок весь земной шар. Впрочем, все это пустяки… Устал я. Прощайте.»