Мало-помалу им овладевало нетерпение. Приятное сознание, что полиция натворит непременно глупостей, сменялось жгучим любопытством узнать все подробности этого расследования. Время от времени он прислушивался к разговорам толпы, стараясь поймать хоть одну фразу, которая могла бы дать ему какие-нибудь сведения относительно личности убитого, его жизни и привычек. Его положение было очень странное: ему лучше всех была известна часть истины, самая захватывающая, самая страшная часть, но ему совершенно было неизвестно то, что мог знать первый встречный, — имя убитого.
Из обрывков фраз, доносившихся до него, он заключил, что никто не знал ничего определенного.
Соседи рассказывали, что старик редко выходил из дома, только разве за провизией; что иногда, летом, он прогуливался ночью по саду, но никогда никого у себя не принимал, обходился без прислуги и вообще вел тихую и таинственную жизнь, тайну которой многие тщетно старались угадать.
Около полудня комиссар, его помощник и инспектор вышли из дома. Они остановились в садике, посмотрели на окна, подошли к стене и, наконец, направились к калитке, продолжая оживленно разговаривать. Кош остановил их у выхода…
— Ну, что же? — спросил он комиссара.
— Ваши сведения оказались верными…
— Не позволите ли вы мне теперь, когда предварительное расследование сделано, войти в дом, хотя бы на минутку?
— Уверяю вас, что это не представит для вас ни малейшего интереса. Я охотно облегчу вашу задачу, и, если вы ничего не имеете против того, чтоб проехаться со мной до канцелярии, я расскажу вам дорогой все, что я видел, все, что могу рассказать вам. Должен прибавить, что я уже составил свое мнение и что дело, я думаю, пойдет быстро…
— Вы нашли улики, напали на след?..
— Господин Кош, вы слишком много спрашиваете… А вы тем временем что делали?
— Я думал… слушал… смотрел…
— И больше ничего?
— Почти что…
— Вот видите, значит, если я вам ничего не расскажу, вам будет очень трудно составить на завтра статью. Но успокойтесь, я расскажу вам больше, чем нужно для двух столбцов.
— В таком случае я не останусь у вас в долгу. Послушайте. В течение трех часов, проведенных мною здесь, я, как вам уже сказал, размышлял, слушал и смотрел. Размышления, признаюсь, меня ни к чему не привели; слушая, я тоже ничего интересного не узнал. Но вы не можете себе представить, до какой остроты доходит зрение, когда оно работает одно. Обыкновенно одно чувство мешает другому и отчасти даже парализует его. Мне всегда казалось очень трудным, если не совсем невозможным, стреляя из ружья, отчетливо различить и звук выстрела, и облако дыма, и запах пороха, и сотрясение плеча. Но если мне удавалось сосредоточить внимание на одном из чувств, например на слухе, я прекрасно анализировал звук выстрела. В этом звуке, кажущемся таким простым и резким, я мог бы различить вспышку каждой из тысячи пороховых пылинок, трепет листьев от пролетающего мимо них свинца и эхо, раздающееся по лесу… Так вот, видите ли, стоя только что здесь, уверенный, что до меня не долетит ни единый звук из затворенного дома, что болтовня зевак имеет не больше значения, чем сплетни разных кумушек, устав биться над разгадкой тайны, ключ которой был, вероятно, в ваших руках, я начал смотреть…