Но тут из Лондона позвонил Гарри с известием, что соскучился по мне. “Привет, малышка”, — сказал он, а я даже не поморщилась от такого обращения, как это обычно бывало. Почему мужчинам так нравится думать, что мы милые беспомощные создания, и почему женщины с этим мирятся? Но мне было приятно слышать его хриплый голос. Наверное, он и Холли тоже позвонил: “Привет, малышка, как наш беби?” Хотя навряд ли.
Положив трубку, я улыбнулась Лорне и сказала:
— Это мой близкий друг.
— Видно, стоящий парень — ты так и расцвела от счастья, — сказала Лорна, и я почувствовала, что все-таки я ее люблю. Конечно же, у них с Гаем ничего такого нет. Просто они оба плохо переносят далекие переезды.
Когда с террасы, раздвинув портьеры, вошел Уильям и темные углы залил ясный дневной свет, Джек и Джой простились и поспешили уйти, как это свойственно людям, которые неожиданно столкнулись с кем-то, кого они в его отсутствие поливали грязью. Хотя Джек, вызывая по мобильному телефону Чарли, даже изобразил улыбку. Впрочем, он ведь и не поносил Уильяма, как Джой, а, наоборот, слегка за него заступался.
— Я не знал, что у тебя гости, — с легким укором сказал Уильям после их ухода. — Ты меня не предупредила.
— Это нежданные гости, — сердито ответила Фелисити; она была рада приходу Уильяма, но все-таки он причинил ей боль. — А я по-прежнему независимое лицо. Мы пока еще не поженились.
— Значит, поженимся? — уточнил он.
Фелисити не ответила. Она стояла, упрямо понурившись, как когда-то в детстве, и смотрела себе под ноги. У нее кружилась голова. На ногах у нее были теплые ботинки с коричневыми шнурками. Почему-то она завязала их двойным бантом, и совершенно напрасно, достаточно было и одинарного, шнурки были не скользкие, а плоские и шершавые, как носили когда-то, не то что теперешние, узкие и круглые.
Если она сейчас поднимет глаза, то увидит другой дом, другую страну, другой мир: беленые стены, высокий потолок, квадратную комнату, обставленную коричневой мебелью, и большую липу, прильнувшую снаружи к зарешеченному окну. В летние месяцы липа капала липким желтым соком на тротуар под окном и на шляпы всякого, кто ни остановится перед входной дверью. Слышно, как тарахтит проезжающая мимо телега и как стучат лошадиные копыта. Сколько ей тогда было? Четыре года?
— Не куксись, Фел, — говорит мама. — Не из-за чего тут кукситься.
Фелисити боится поднять глаза: тогда она увидит лицо матери. Какое оно было? Фелисити не знает, не помнит даже, чтобы когда-то знала. Мы так быстро все забываем. А фотографий вообще не было, Лоис их сожгла. Она все уничтожила, даже маленький розовый шифоновый шарфик, сохранивший мамино тепло и запах, он остался по недосмотру в глубине гардероба в прихожей и валялся там, а потом однажды его уже там не оказалось. Фелисити как-то спросила у Лоис, какой из себя была ее мать, и Лоис ответила: “Теперь от нее небось уже остался один голый череп. Тощие черви внутрь заползают, а обратно вылазят жирные. Куда же тощие делись? Отъелись”. После этого она больше не спрашивала.